На солнце или в тени (сборник)

Автор: Лоренс Блок
                     

Серия книг: Темная Башня

Жанр: зарубежные детективы,ужасы,мистика,современные детективы

Издатель: АСТ

Дата выхода: 2016

Возрастное ограничение: 16+

Тип: книга

ISBN: 978-5-17-102430-7

Цена: 199 Руб




Самую,пожалуй,мрачную картину-«Комнату в Нью-Йорке» – выбрал Стивен Кинг,подаривший сборнику зловещий рассказ о семье Эндерби и о их способе выжить во времена Великой депрессии. Самая изысканная-«Одиннадцать утра» – вдохновила «живого классика» американской литературы Джойс Кэрол Оутс на элегантную и безжалостную историю,где практически стирается тонкая грань между любовью,ненавистью и… преступлением. А самая знаменитая-«Полуночники» – «досталась» Майклу Коннелли.И это справедливо: кому,как не любителю джаза,детективу Гарри Босху,и пытаться разгадать тайну этого полотна? Также в работы Эдварда Хоппера вдохнули «литературную жизнь» Джеффри Дивер,Ли Чайлд и Лоренс Блок.Хотя,возможно,читатель увидит в его картинах «свою» историю,которая будет ждать,чтобы ее рассказали…!

На солнце или в тени (сборник)
Лоренс Блок
Уоррен Мур
Ли Чайлд
Крис Нелскотт
Джонатан Сантлоуфер
Джойс Кэрол Оутс
Меган Эббот
Джо Р. Лансдейл
Джилл Д. Блок
Джеффри Дивер
Роберт Олен Батлер
Майкл Коннелли
Джастин Скотт
Крэйг Фергюсон
Стивен Кинг
Гейл Левин
Николас Кристофер
Темная Башня
Самую, пожалуй, мрачную картину – «Комнату в Нью-Йорке» – выбрал Стивен Кинг, подаривший сборнику зловещий рассказ о семье Эндерби и о их способе выжить во времена Великой депрессии.
Самая изысканная – «Одиннадцать утра» – вдохновила «живого классика» американской литературы Джойс Кэрол Оутс на элегантную и безжалостную историю, где практически стирается тонкая грань между любовью, ненавистью и… преступлением.
А самая знаменитая – «Полуночники» – «досталась» Майклу Коннелли. И это справедливо: кому, как не любителю джаза, детективу Гарри Босху, и пытаться разгадать тайну этого полотна?
Также в работы Эдварда Хоппера вдохнули «литературную жизнь» Джеффри Дивер, Ли Чайлд и Лоренс Блок. Хотя, возможно, читатель увидит в его картинах «свою» историю, которая будет ждать, чтобы ее рассказали…
Лоренс Блок, Стивен Кинг, Майкл Коннелли, Джеффри Дивер, Ли Чайлд, Джойс Кэрол Оутс, Джонатан Сантлоуфер, Джастин Скотт, Крэйг Фергюсон, Джо Р. Лансдейл, Роберт Олен Батлер, Меган Эббот, Николас Кристофер, Джилл Д. Блок, Крис Нелскотт, Уоррен Мур, Гейл Левин
На солнце или в тени
IN SUNLIGHT OR IN SHADOW: STORIES INSPIRED BY THE PAINTINGS OF EDWARD HOPPER
© Lawrence Block, 2016
© Перевод. Т. Покидаева, 2017
© Перевод. А. Соколов, 2017
© Издание на русском языке AST Publishers, 2017
Лоренс Блок
Предисловие. Прежде чем мы начнем…[1 - © Перевод. Т. Покидаева, 2017.]
Эдвард Хоппер родился 22 июля 1882 года в городке Аппер-Найак и умер в Нью-Йорке, у себя в студии рядом с Вашингтон-сквер, 15 мая 1967 года. Между двумя этими датами – очень интересная жизнь, но я не возьмусь пересказывать здесь ее события; для этого я отсылаю вас к книге Гейл Левин «Биография Эдварда Хоппера: о сокровенном».
(Гейл, которая была редактором систематического каталога творчества Эдварда Хоппера, вошла в число авторов этого сборника. Ее рассказ «Коллекция проповедника» – художественное изложение малоизвестного эпизода жизни художника – эпизода, о котором Гейл знает не понаслышке.)
Впрочем, я отвлекаюсь от темы, и, наверное, не в последний раз. Давайте я расскажу, как родилась идея сборника и почему в его создании приняли участие столь именитые авторы.
За многие годы я написал немало книг и статей о писательском мастерстве и творческих замыслах, и, казалось бы, мне очень просто рассказать, как возникла мысль об этой книге. Но это не так. Она просто пришла: замысел и название – и, не тратя времени на раздумья, я составил список авторов, которых мне хотелось бы пригласить поучаствовать в проекте.
Почти все приняли приглашение.
Не ради дружбы (хотя все авторы сборника – мои друзья). Не потому, что им нечем было заняться, и уж точно не ради скудного гонорара, который я мог предложить. Их привлек Эдвард Хоппер. Все они его знают и любят, а его работы их вдохновляют.
Картины Хоппера находят отклик в душе самых разных людей в Америке и во всем мире. Но я искренне убежден, что особенно сильно они воздействуют на тех, кто читает и пишет – на тех, кого привлекают истории. Находим ли мы удовольствие в том, чтобы погружаться в чужие истории, или в том, чтобы сочинять свои собственные, мы все – почитатели Эдварда Хоппера.
И вовсе не из-за историй, рассказанных в его картинах.
Хоппер всегда огорчался, если его работы воспринимались как иллюстрации. Как и абстрактных экспрессионистов, его прежде всего привлекали формы, цвета и свет, а не смысл и сюжет.
Хоппер не был ни иллюстратором, ни создателем сюжетных композиций. Его картины ни о чем не повествуют. Но они несут в себе истории, которые ждут, чтобы их рассказали. Он показывает нам мгновение, выхваченное из времени и запечатленное на холсте; у этого «кадра», вполне очевидно, было прошлое и есть будущее, но что это за прошлое и что за будущее, мы должны понять сами.
Именно это и сделали авторы сборника, и, признаюсь, я потрясен их работами. Тематические антологии часто включают в себя рассказы, слишком похожие один на другой, и их стоит читать медленно, по два-три рассказа, а не все подряд.
Но здесь не тот случай. Все рассказы написаны в разных жанрах, а то и вне всяких жанров. Одни были «сняты» прямо с холста, чтобы история полностью подходила под выбранную картину. Другие связаны с вдохновившими их картинами исключительно общим настроем. Насколько я могу судить, у всех собранных здесь рассказов есть только две общие черты: каждый из них превосходен, и для каждого источником послужила одна из картин Эдварда Хоппера.
Думаю, вам понравятся эти истории. А раз уж вы держите книгу в руках, то заодно и посмотрите замечательные картины.
Для нашей заглавной картины, «Утро на Кейп-Коде», как вы заметите, нет соответствующего рассказа. Таким образом, эта картина скрывает в себе – или же не скрывает – еще не рассказанную историю.
«Утро на Кейп-Коде» выбрал известный писатель и страстный поклонник Хоппера, согласившийся участвовать в создании сборника, но обстоятельства сложились так, что он не смог написать рассказ. Такое бывает, и никто никого не винит.
Однако у нас осталась одна неохваченная картина. Мы уже приобрели права на использование репродукции «Утра на Кейп-Коде» и переслали файл с репродукцией нашему человеку в издательстве «Пегас», и он вежливо заметил, что под эту картину, кажется, нет рассказа.
Я хорошо помню наш разговор.
– Ничего страшного, – сказал человек из «Пегаса». – Картина красивая. Можно использовать ее как объединяющую весь сборник.
– Да, – сказал я, – но для нее нет истории.
– Ну и что? Пусть читатели сочиняют свои истории.
Вот так и вышло, любезный читатель, что ты получил восемнадцатую картину. Правда, она завораживает? Посмотри на нее, проникнись, вбери в себя. В ней есть история, тебе не кажется? История, которая ждет, чтобы ее рассказали…
Не стесняйся. Рассказывай, если хочешь. Но только не мне. Считай, меня уже тут нет.
Но прежде хочу сказать несколько слов благодарности. Спасибо Эдварду Хопперу и всем авторам, чьи рассказы собраны в этой книге: без его картин и их историй это была бы лишь стопка чистых листов с заголовком.
Спасибо Шанне Кларк, которая нашла все картины и получила согласие на их использование. Эту не самую легкую задачу она решила весьма быстро, проявив находчивость и юмор.
Спасибо Дэнни Барору, моему литагенту и другу, чья вера в проект помогла ему воплотиться в жизнь.
Спасибо Клэйборну Хэнкоку из «Пегас букс», который сразу же увидел потенциал этой книги и вместе с Айрис Блейси и Марией Фернандес рьяно поддерживал наш проект от начала и до конца.
И конечно, большое спасибо моей жене Линн, которая всячески меня поддерживает уже тридцать с лишним лет и знает, когда надо спросить: «Тебе не надоело сидеть за компьютером? Почему бы тебе не сходить в музей Уитни и не посмотреть на картины?»
    Лоренс Блок
Меган Эббот
Меган Эббот – обладатель премии Эдгара Аллана По и автор восьми романов, среди которых «Не бойся меня», «Лихорадка» и «Ты узнаешь меня». Ее рассказы печатались в нескольких сборниках, включая «Детройтский нуар», «Лучшие американские детективные рассказы 2015 года» и «Нуар на Миссисипи». Меган Эббот также является автором документального исследования остросюжетной литературы и фильмов в жанре нуар «Это была моя улица». Живет в Куинсе, Нью-Йорк.[2 - © Перевод. Т. Покидаева, 2017.]
Стриптиз[3 - Рассказ Меган Эббот «Стриптиз» вдохновлен одноименной картиной Эдварда Хоппера.]
– Вся грудь напоказ.
– Что, даже соски не прикрыты?
– Сверкали, как два семафора.
Они сидят на крыльце, и Паулине слышно все, что они говорят. Бад рассказывает ее мужу о поездке в Нью-Йорк пару лет назад. Как он ходил в «Казино де Пари».
Ее муж почти ничего не говорит, курит одну сигарету за другой и следит за тем, чтобы у Бада в руке всегда была банка холодного пива «Блац».
– Соски как клубнички, – говорит Бад. – Но она не снимала стринги. И не раздвигала ноги.
– Да ну?
– Может, ты видел что-то такое, чего не видел я.
– Не понимаю, о чем ты, – говорит ее муж, бросая горящую спичку на траву у крыльца.
– Да уж.
Позже, когда муж заходит в дом, его щеки горят.
На следующий день он сидит в кухне, положив ноги на стол, и рисует.
Он не брался за свой альбом для эскизов уже месяца четыре. В последнее время он взял в привычку злобно коситься на Паулину, когда она приходила домой с работы в рекламном агентстве, и особенно – когда надевала новую бобровую шляпку из салона «Меха Шмитта», которую ей подарили в благодарность за нелегкий труд.
Но теперь он делает наброски с неистовым пылом, и она ничего ему не говорит и старается не приближаться. Они женаты четырнадцать лет, она знает все его слабости и заморочки, все достоинства и недостатки.
– Я же замерзну, – говорит она. Он так давно не обращался к ней с подобными просьбами, что поначалу она решила, будто он шутит.
Ему нужна натурщица.
– Встань у печки, – говорит он, закатывая рукава выше локтей. На руках вздутые, словно от ярости, вены.
Она идет к дровяной плите, пышущей жаром.
Возвращаются воспоминания. Почти пятнадцать лет назад, самый холодный январь на ее памяти. Она прижимается к печке-буржуйке на вокзале, обнимает ее двумя руками и чувствует, как что-то начинает давить ей на спину. Обернувшись, видит мужчину: руки в карманах пальто, щеки горят от мороза.
Она уловила аромат его дыхания – мятные освежающие пастилки «Сен-сен» – и масла «Макассар» для волос.
Она испугалась, но он был очень хорош собой, а ей шел уже двадцать восьмой год, и она оставалась единственной старой девой в своем родном городке.
Через три месяца они поженились.
Мой сердцеед, ласково называла его она, давным-давно.
Держа альбом на коленях, он ждет, когда Паулина сбросит халат, снимет чулки.
Последним на пол падает белье.
– Ты увидишь все то, чего мне не хочется тебе показывать, – шепчет она с придыханием. Она не знает, откуда взялся этот грудной голос.
Исполнение супружеского долга всегда давалось ей нелегко. Первая брачная ночь стала большим потрясением, хотя Паулина читала «Идеальный брак: Техника и психология» – эту книгу ей подарила подружка, которая к тому времени была замужем уже полтора года. Она, понизив голос, сообщила за кофе со сливками в кафетерии, что у нее там внизу «все растянуто, как старый чулок».
Паулина не одолела всю книгу, хотя честно пыталась – знаний латыни не хватало. И в итоге она оказалась неподготовленной, поскольку о том, что больше всего нравилось ее мужу, было написано уже после двухсотой страницы. А некоторые телодвижения и звуки, которые он издавал в процессе, в книге не упоминались вообще.
Но ей нравились мимолетные ощущения, которые иногда возникали почти случайно, пока он пыхтел на ней и сжимал ее плечи так крепко, что потом оставались отметины, похожие на синие лепестки, они потом напоминали о пережитых очень интимных мгновениях – внезапно, когда поезд подземки, дергаясь и сотрясаясь, тормозил и останавливался.
И вот снято все: халат, чулки, комбинация, бюстгальтер и трусики. Она стоит на табуретке. Стоит и думает, что занавески в кухне закрывают лишь нижнюю половину окна, и она опасается, что какой-нибудь очень высокий прохожий сможет увидеть ее с улицы.
– Повернись вправо.
Она вся покрылась гусиной кожей. Вены с обратной стороны коленей пощипывает, словно их щекочут крошечные паучки.
Ей сорок два года, и уже очень давно никто не просил ее раздеться. (Может, пообедаем вместе? – говорит ей мистер Шмитт каждый раз, когда звонит в агентство. Хочу посмотреть, как на вас сидит эта бобрушка.)
Она поворачивается и приподнимает грудь – ее гордость. У нее нет детей, и она никогда их не кормила, ее груди не опали, как две дрожжевые квашни, как говорят о своем бюсте некоторые знакомые женщины. Миссис Бертран, начальница телефонной службы у них в агентстве, однажды спросила, можно ли ей потрогать грудь Паулины, просто чтобы вспомнить.
Поймав свое отражение в хромированной стенке тостера, она улыбается, но почти незаметно. Только самой себе.
Он заставляет ее принимать разные позы, заламывать руки над головой на манер Марлен Дитрих, широко расставлять ноги, изображать боксерскую стойку. Рука на бедре, как у манекенщицы. Просит чуть присесть, держась за колени – как мама, воркующая с ребенком в коляске.
– Для чего это все? – наконец спрашивает она. Спина болит, все тело ноет от головы до пят. – Я танцовщица? Кто я сейчас?
– Ты никто, – говорит он без всякого выражения. – Но картина будет называться «Ирландская Венера».
Она много позировала ему в первые годы семейной жизни, но только для заказных рекламных афиш. Она была домохозяйкой в переднике (Романтика умирает при виде рук, испорченных мытьем посуды!), купающейся красоткой (Лишние десять фунтов изменили всю мою жизнь. У тощих девчонок нет шансов!), июньской невестой[4 - «Июньская невеста» – голливудский фильм 1948 г. с Бетт Дэвис в главной роли. – Здесь и далее примеч. пер.], подавальщицей пива в национальном баварском наряде. Потом, когда Паулина устроилась на работу и начала регулярно получать зарплату в рекламном агентстве, где сама рисовала целыми днями (бесконечные дамские туфли, или мужские шляпы, или детские пижамы), он предложил приглашать натурщиц из художественной школы, но она была против.
– Не ревнуй, – говорил он.
– Это единственное время, когда мы можем побыть вместе, – мягко настаивала она.
Но однажды, вскоре после своего повышения в должности, она задержалась на работе и пришла домой позже обычного.
Холст на мольберте был разорван пополам, а сам муж ушел в бар и вернулся домой только в четыре утра. Чуть не упал на крыльце, опрокинул бутылки из-под молока, а потом ворвался в спальню, набросился на Паулину и заставил ее делать ужасные, мерзкие вещи. На следующий день ей пришлось обратиться в больницу, и ей наложили внутренние швы. Проходя сквозь тугой турникет на станции, она расплакалась от боли.
Он клялся, что ничего не помнит, но на следующей неделе нанял натурщицу из художественной школы. У нее были кривые зубы, но он сказал, что так даже лучше: она лишний раз не откроет рот.
В тот вечер она позирует ему почти до двух часов ночи.
Она идет чистить зубы, а когда выходит из ванной, муж уже спит на кровати, в одежде и даже в туфлях. Обычно, почти каждую ночь, он спит на застекленной веранде.
Она расшнуровывает его туфли и осторожно снимает их, потом носки.
Посреди ночи он снимает брюки, потому что перед самым рассветом она чувствует, как его голая нога прижимается к ней сзади.
– Мой хороший, – шепчет она.
Он придвигается ближе к ней, матрасные пружины издают недвусмысленный скрип. Она медленно оборачивается к мужу, но он отодвигается от нее. Она это чувствует даже с закрытыми глазами.
Следующим вечером он снова просит ее поработать натурщицей. Вчера он делал наброски, а сегодня готов взяться за краски. Когда она приходит домой с работы, у него уже все готово: краски смешаны, новый холст стоит на мольберте.
После вчерашнего у нее до сих пор болят ноги, она устала на работе, но ее сердце трепещет от восторга, словно в нем поселилась пара крошечных мотыльков.
Она разогревает кофе на плите и ставит табурет на место, под засиженной мухами лампой, свисающей с потолка.
Он рисует ее несколько часов кряду, у нее все болит, ноги совсем онемели в туфлях на каблуках, ее немного подташнивает от резкого запаха скипидара и льняного масла.
Муж сосредоточенно хмурится, он полностью погружен в работу.
Вот оно, вдохновение.
– Можешь повернуться туда? – спрашивает он, указывая направление большим пальцем, перепачканным краской.
Сегодня еще холоднее, чем в предыдущие вечера. Работа над картиной продолжается шестой день. Один раз она обожгла о плиту бедро и два раза – ляжку, когда вертелась, покачиваясь на каблуках, на скрипящей табуретке.
В первый раз она дернулась и прижала пальцы к губам, словно девочка в мультике или женщина с календаря – из тех, что развешаны по стенам в автомастерской «Гараж Эла». Юбки у женщин на календарях всегда взметаются вверх, и подвязки сверкают, как черные стрелки.
Он посмотрел на нее поверх мольберта, но ничего не сказал.
Уже очень поздно, у нее ноет все тело, он предлагает завершить сеанс стаканчиком бурбона. Паулина обычно не употребляет крепкие напитки, но надеется, что виски поможет унять боль.
Он кладет ее ногу себе на бедро. Сначала она не понимает, что он собирается делать, но тут он берет кубик льда и прикладывает к ее коже, где два воспаленных ожога краснеют, словно открытые рты.
Еще позже, когда они лежат в постели, она чувствует его пальцы у себя на бедре. Он прикасается к ее ожогам, его пальцы холодные, как будто он долго держал их в ведерке со льдом, стоящем на тумбочке у кровати. Он рисует круги у нее на бедре, эти круги все шире и шире, рука уже подбирается к внутренней стороне бедра, к самому центру ее естества. Она чувствует, как приоткрываются ее губы, слышит собственное дыхание. Его пальцы все ближе и ближе, все так медленно.
У нее в голове возникает картинка, ни с того ни с сего и без всякого смысла: черноглазая женщина на соседней дорожке в кегельбане, несколько лет назад. Женщина протягивает Паулине ярко-красный шар, ее длинные пальцы утоплены в углублениях на шаре. Я разогрела его для вас.
На следующий день она отпрашивается с работы пораньше. Он будет рад, думает она с улыбкой. Мы сможем раньше начать. Мы сможем работать весь вечер.
Она приходит домой в начале пятого. На откидном столике в кухне стоит обувная коробка. Улыбаясь еще лучезарнее, Паулина открывает коробку, раздвигает папиросную бумагу и видит пару зеленых домашних туфель с крошечными золочеными каблучками. Она прижимает одну туфлю к щеке. Почти полное ощущение, будто это атлас. Хотя она знает, что этого не может быть. На карточке внутри коробки написано название цвета: абсентовый.
Туфли малы ей на два размера, но она не скажет ни слова.
– Спасибо, – говорит она, когда он приходит домой, и целует его в щеку. – Спасибо.
На ужин она приготовила его любимое мясное рагу с вустерским соусом.
Он смотрит на нее странно, и она указывает себе на ноги и щелкает каблучками, как Дороти из «Волшебника страны Оз».
В его глазах мелькает удивление. Возможно, он собирался сделать сюрприз. Возможно, он собирался преподнести ей подарок, когда она разденется, думает Паулина, смущенно зардевшись.
В тот вечер он хочет закончить пораньше. Он то и дело поглядывает на нее и в конце концов просит снять зеленые домашние туфельки и надеть «лодочки» на каблуках.
– В них подъем смотрится лучше, – говорит он. – Вот что я имею в виду.
Он пытается что-то сделать, но ничего не выходит.
Он говорит, красный цвет – совершенно не тот. Придется заново смешивать краски, или завтра бежать в магазин, или, может быть, Паулина утащит с работы тюбик киновари.
Потом он надевает куртку и говорит, что пойдет поболтает с ребятами «о делах», что означает попойку в баре за мясной лавкой.
Перед тем как уйти, он закрывает холст на мольберте куском старой кисеи. Он запрещает Паулине смотреть на свои незаконченные работы. Так повелось с самого начала.
Но альбом с зарисовками остается на кухонном столе. Он ничем не закрыт, и насчет него не установлено никаких правил. Паулина открывает альбом и смотрит на первый рисунок, сделанный цветными карандашами «Диксон», которые муж заставил ее утащить с работы.
На рисунке – женщина на темной сцене, выхваченная из сумрака светом прожектора. Под сценой – оркестровая яма. Бледный как мертвец барабанщик сидит, повернувшись в другую сторону. Видны головы зрителей первого ряда, небрежно вычерченные угольным карандашом. Мужчины смотрят на сцену, жадно тянут шеи, словно голодные птенцы.
Женщина на рисунке почти полностью обнажена, если не считать тонкой полоски голубой ткани – слишком тонкой, чтобы сойти за трусики.
Она обнажена и не стесняется своей наготы. Она гордо вышагивает по сцене, ее короткие каштановые волосы сверкают в свете прожектора. Кожа – кремово-розовая, грудь пышная, но крепкая, руки раскинуты в стороны, словно крылья, в руках развевается синяя ткань, струящаяся длинным шлейфом. Ноги еще не прорисованы до конца, но уже видно, что они будут стройными и сильными. На левом бедре выделяется бледный участок растянутой кожи.
Выражение ее лица… Паулина его узнает, но не может назвать.
– Вот это да, – шепчет она. – Я здесь как королева.
Она не дурочка. Она знает, что все дело в рассказе Бада о танцовщице, которую тот видел в Нью-Йорке. О стриптизерше, чьи соски были как две клубнички. Возможно, выбранный мужем сюжет должен был ее обеспокоить, как обеспокоил бы ее мать и ее благочестивых ханжей-соседей в городке, где она родилась. Когда-то Паулина расстроилась бы, увидев такую картинку. Но теперь – нет.
Однако картинка напомнила ей случай, о котором она не вспоминала уже очень давно. Ей было лет семь или восемь, она полезла в папин шифоньер за щеткой для обуви. Встав на цыпочки, потянулась к верхней полке и случайно нащупала прохладную глянцевую фотографию. Она неловко отдернула руку, и фотография упала на пол: раскрашенный снимок, на котором молодая женщина обвивалась вокруг лебедя с длинной шеей. Женщина была голой, ее прикрывали лишь рыжие локоны, очень длинные, почти до пят. Так Паулина впервые в жизни увидела неприличную картинку и впервые узнала о том, как взрослые тетеньки выглядят без одежды. Это рыжее пламя у нее между ног…
Мать застала ее за разглядыванием картинки и отлупила одежной щеткой.
Паулина не вспоминала об этой картинке уже много лет, убрала ее в шифоньер в самом дальнем чулане своей памяти и заперла дверцу на ключ.
* * *
На следующий день, в обеденный перерыв, она стоит перед роскошной витриной большого универмага. Обычно она покупает себе все в «Вулвортсе», где в витринах выставлены средства для лечения мозолей и утягивающие пояса. Но иногда, особенно в праздники, она заходит сюда, чтобы полюбоваться дорогими шикарными товарами, чаще всего – в отделе косметики, где стены обтянуты розовым шелком и где продаются духи в разноцветных флаконах и пуховки для пудры, напоминающие пушистые снежки.
Она идет по проходу мимо стеклянных витрин, похожих на сверкающие шкатулки для украшений, и думает о женщине на рисунке мужа, о ее гордо поднятой голове, о ногах, подобных стеблям белых лилий, только в тысячу раз сильнее.
Девушка-продавщица настойчиво машет рукой, подзывая Паулину подойти к прилавку. У нее на ладони крошечный розовый флакончик.
– С ним исчезает время, – говорит она и втирает нежнейший крем в руки Паулины, пока они не становятся как теплый шелк, – так, наверное, бывает, когда спрячешь руки в мягонькую меховую муфту.
Уже через пару минут Паулина запирается в кабинке в женской уборной на четвертом этаже и приспускает платье с плеч.
Она медленно втирает жидкий крем в шею, ключицы и грудь – берет грудь в ладони, приподнимает ее, проводит пальцами по соскам. Внезапно сладкий запах крема становится слишком густым, у нее кружится голова. Ей приходится сесть и досчитать до ста, а потом уже нужно бежать обратно на работу.
Уже очень поздно. Небо в окне кухни черное, как смола. Муж на миг отрывается от работы и смотрит на нее поверх холста.
– И что бы ты сделала? – спрашивает он резким тоном.
Она опускает руки, чтобы дать им отдохнуть.
– Что сделала?
– Если бы мужчины увидели тебя в таком виде? – Его голос становится жестким, натянутым. – Вот так бы и стояла? Вся напоказ?
Она знает, что эти вопросы не требуют ответа и что лучше ей промолчать.
Не говоря ни слова, она спускается с табуретки, достает из холодильника две банки пива, открывает их и протягивает одну ему.
Они оба жадно пьют, потом Паулина опять встает на табуретку. Запах дивного крема по-прежнему крепок, и она никогда не была счастливее.
Утром, когда она выходит в кухню, муж сидит за столом с хмурым видом и пьет «Бромо-зельцер».
Мольберт стоит в центре кухни, и муж мрачно его разглядывает.
– Что-то не так, – говорит он. – Я только сейчас заметил.
– Что не так? – спрашивает она.
– Картина, – говорит он, не сводя глаз с мольберта. – В ней все неправильно.
В тот вечер она ему не позирует, и на следующий вечер тоже.
В субботу вечером он идет играть в карты в дом ветеранов, но возвращается домой до полуночи.
Она находит его на веранде. Он сидит на полу, обложившись эскизами. В основном это детали: с полдюжины ее ног, крепкие икроножные мышцы, оставшиеся еще с юности, когда она каждое лето доила коров на пригородной ферме.
– Сегодня познакомился с одним парнем, – говорит он, не поднимая взгляда. – Он недавно сюда переехал. Говорит, видел тебя на неделе в ресторане отеля «Барроумен». Ты была с мужиком. Тот парень сказал, вы сидели, как два голубка.
– Я же тебе говорила. – Она очень старается, чтобы ее голос звучал спокойно. – Это был деловой обед, по работе. Это наш новый партнер, в типографии.
Он бьет ее по лицу, бьет наотмашь тыльной стороной руки.
– Моя девочка, ты в постели как снулая рыба, – говорит он, переводя дыхание. – И тебе никогда не удавалось жаркое.
На следующий день он приносит ей букет гвоздик.
Он снова встает за мольберт, но говорит, что она ему больше не нужна. Он нанял девчонку из художественной школы, всего за двадцать пять центов в час.
Вечером в понедельник, сразу после заката, Паулина заходит в кухню и смотрит на холст на мольберте – он как призрак под покрывалом из старой кисеи.
Подойдя к мольберту, она сдергивает кисею и швыряет на пол.
Поначалу ей кажется, что на холсте что-то чудовищно странное. Она хватает коробку спичек, зажигает одну и подносит к картине.
Что это? – думает она.
Картина совсем не похожа на эскизы в альбоме. Да, это женщина. Обнаженная женщина на сцене. Поза такая же, но в то же время другая. Все другое. Даже ощущение совсем другое.
Вместо коротких каштановых волос – длинная рыжая грива, жесткая, будто парик из искусственных волос. Кожа не кремово-розовая, а грязно-белая, ноги совсем не такие, как на эскизах. Они тонкие, неестественно длинные, бедра закрашены так, словно на них синяки. Туфли на высоченных каблуках – ярко-голубые, под цвет шарфа у женщины в руках.
Вместо пышной, но упругой груди, которой так гордится Паулина, – два конических бугорка с ярко-красными сосками, напоминающими помпоны на остроконечных клоунских колпаках.
И лицо… Паулина не может отвести взгляд от лица женщины на картине. Издалека оно представляется чуть ли не смазанным пятном. Но вблизи обретает жесткие, резкие черты. Губы накрашены ярко-красным, щеки густо нарумянены, как у клоуна в цирке.
– Я потерял кошелек, – говорит он, когда приходит домой ближе к ночи.
Подкладка его левого кармана вывернута наружу, как у пьяниц из комиксов.
– Где ты был? – спрашивает она. Давно остывшие макароны в кастрюле слиплись в неприглядный ком. – Где ты был целый день и весь вечер?
– Искал работу. Встречался с владельцем «Алиби-Лаунж». Может быть, он закажет у меня фреску на заднюю стену.
– Ты его там потерял, – спрашивает она, – кошелек?
– Нет. – Он говорит, что, наверное, потерял по дороге, когда шел домой вдоль железнодорожных путей. – Как какой-то бродяга.
В его голосе явно проскальзывает раздражение, и она понимает, что лучше ей помолчать. Он наливает себе молока и залпом выпивает. Когда он проходит у нее за спиной, она чувствует запах, который ей очень не нравится. И это не запах спиртного.
* * *
Она замечает его, когда он выходит из табачной лавки. Она совершенно не представляет, что он делает в городе днем, особенно без папки с рисунками.
Она возвращается из типографии, и ее ждут в агентстве, но она идет следом за мужем.
Несколько раз она едва не теряет его в толпе. Люди толкаются, гудят автомобильные клаксоны, кричат мальчишки-газетчики.
Театр находится в крошечном здании. Красный кирпич и закопченные окна.
Соски, как клубнички. Но она не снимала стринги. И не раздвигала ноги. Вот что Бад сказал ее мужу тогда, на крыльце. И добавил с намеком: Может, ты видел что-то такое, чего не видел я.
Она видит, как он заходит внутрь.
В голове – никаких мыслей.
У входа висит афиша почти в человеческий рост: Прямиком с Запада: Бурлеск братьев Ронделл! Откровенная музыкальная феерия! Шанхайская Жемчужина! Конча, Повелительница змей! Непрерывные представления ежедневно!
Под афишей – плакат поменьше: Каждый вторник: Восхождение Ирландской Венеры!
На картинке изображена рыжеволосая красотка, выходящая из половинки морской раковины.
Она стоит в пустынном переулке, курит уже вторую сигарету и думает.
У билетной кассы топчется какой-то высокий мужчина. Кажется, он смотрит на Паулину.
Она отворачивается от него как раз в ту секунду, когда он окликает ее: Эй, красавица!
– Огоньку не найдется? – вдруг слышится голос у нее за спиной.
Обернувшись, Паулина видит женщину, которая идет к ней с другого конца переулка, от задней двери театра. В ней есть что-то знакомое: что-то в походке, в ее вытянутой вперед бледной руке, в длинных тонких ногах и ярко-голубых туфлях.
– Я вас знаю? – спрашивает Паулина.
Женщина наклоняется к огоньку зажигалки, придерживая одним пальцем поля шляпки.
Рыжие волосы, тускло-медные на картине, в реальности пылают огнем. Лицо – вовсе не смазанное пятно. Оно подвижное и живое.
– Ирландская Венера? – спрашивает Паулина.
Женщина усмехается.
– Можешь звать меня Мэй.
Высокий мужчина, топтавшийся у кассы, уже вошел в переулок. Смотрит на них обеих.
– Тот человек… – говорит Паулина.
Мэй кивает:
– Мерзкий тип. Однажды ухватил меня так, что синяк не сходил две недели.
Она делает шаг в его сторону.
– Я вас вижу, мистер Макгроу! – кричит она, приставив ладонь ко рту. – Вы там держите его в штанах. Я позову Уэйда, он вам оборвет все, что плохо висит.
Мужчина бледнеет и быстро уходит, передвигаясь бочком, по-крабьи.
– Кто такой Уэйд?
Мэй подзывает Паулину поближе к заднему входу в театр и указывает на три крошечные игральные кости, лежащие на земле. Или это жемчужные запонки?
Паулина наклоняется, чтобы рассмотреть их поближе. И вспоминает, что видела что-то похожее на соревнованиях по боксу. Бледный боксер, изо рта хлещет кровь, зубы рассыпались по рингу.
Рассмотрев их как следует, она видит, что один из зубов – коренной.
– Он всегда носит с собой пассатижи. За подвязкой носка, – говорит Мэй.
Куда я попала? – думает Паулина.
Высокий мужчина снова маячит на углу.
– Уэйд! – кричит Мэй в открытую дверь. – Уэйд, этот деятель снова здесь!
Паулина смотрит на Мэй.
– Возможно, – говорит Мэй, – тебе лучше войти.
За кулисами пахнет крепким дымом, остывшим кофе и кислой капустой.
– Грета всегда квасит капусту, когда прохладно, – говорит Мэй, сморщив нос. – Можно вывезти девушку из немецкого захолустья, но захолустье из девушки не выводится.
Паулина почти не слышит ее из-за грохота барабана и резкой музыки с той стороны плотного парчового занавеса, так обветшавшего от времени, что кажется, тронешь его, и он рассыплется у тебя под рукой.
Они с Мэй проходят вдоль ряда мутных зеркал. На батареях сушатся костюмы из сетки и блесток. Кофейные чашки свалены в кучу. На спинках складных стульев висят полотенца, испачканные косметикой – призрачные отпечатки раскрашенных лиц.
В одной из ниш девушка в золотистом кимоно растирает высокую голую блондинку какой-то мазью, отчего ее грубая кожа с набухшими синими венами мгновенно становится гладкой, словно атлас.
В другой нише две длинноногие блондинки расправляют зеленые перья на своих костюмах.
– Мама Мэй приехала, чтобы забрать ее обратно в Канзас, – бормочет одна из них, глядя на Паулину. – Вернуть религиозное рвение ей в киску.
Паулина хочет ответить, но Мэй тянет ее за руку и уводит прочь.
– Не корми попугаев. На эту парочку только посмотришь издалека, и сразу надо бежать промывать желудок.
Они заходят в крошечную гримерную с двумя зеркалами. Здесь нечем дышать: удушливый запах духов, в воздухе пляшут пылинки пудры, как плотный туман.
– Садись, – говорит Мэй, указывая на стул. – Клео опять укусила змея, так что сегодня я в гордом одиночестве.
Паулина садится и вновь начинает дышать. Ее мучает только один вопрос: что она здесь делает? Из зала доносится вой тромбона, и Паулина боится, что сейчас разревется. Она сжимает кулаки, стараясь сдержать подступившие слезы. Нет, она не заплачет.
Тем временем Мэй наблюдает за ней и наверняка все понимает.
В мягком свете электрической лампочки ее рыжие волосы переливаются золотыми искорками и кажутся еще ярче. А когда она наклоняется, чтобы снять туфли, заляпанные уличной грязью, Паулина невольно обращает внимание, какие гладкие у нее ноги. Как туго натянутый атлас.
– Значит, ты выследила своего старичка.
Паулина молчит, впившись взглядом в пару домашних туфель на полу у ног Мэй. Туфли лежат в коробке, прикрытые папиросной бумагой. Паулине даже не нужно приподнимать бумагу, она и так знает, что это зеленые туфли. Цвета зеленого абсента.
– А… – говорит Мэй, проследив за ее взглядом. – Это твой, стало быть?
Паулина кивает.
– Он у нас постоянно, этот Ромео. Подарил мне еще и вот эту красоту. – Мэй указывает взглядом на большую, в форме сердца коробку конфет, стоящую на туалетном столике.
Паулина снова кивает и берет в руки коробку. Ей даже странно, что она вообще ничего не чувствует. Ей больше не хочется плакать. С ней происходит что-то другое.
– Как бы там ни было, – говорит Мэй, – он ничего не добился.
– Я не сержусь, – говорит Паулина, рассеянно поглаживая коробку.
– Он переключился на Клео. К змеям ей не привыкать.
Паулина гладит коробку и не знает, что сказать. В ушах гудит от барабанного боя и грохота музыки.
Мэй смотрит на нее, слегка кривит губы, потом оборачивается к зеркалу и начинает раскрашивать лицо. Берет баночку красных, с синеватым отливом, румян, окунает в нее палец и размазывает по щекам круговыми движениями, зажигая их румянцем.
– Слушай, – говорит она, указывая на коробку пальцем, измазанным в красных румянах, – дай мне конфетку. Я умираю от голода.
Паулина ставит коробку себе на колени. На крышке написано по-французски: «Madame Cou’s Cr?me Bon-Bons»[5 - «Конфеты с кремом от мадам Ку» (фр.).]. Внутри коробка обтянута коралловым атласом, и в ней лежит около дюжины совершенно роскошных конфет: ярко-розовые, блестящие белые, позолоченные и присыпанные разноцветным кондитерским бисером.
– И сама угощайся, – говорит Мэй. – Сначала ты, милая, потом я.
* * *
Стоит лишь положить конфету в рот, и ты околдована.
Душистый вишневый джем, нежнейший сливочный крем, нуга, словно морская пена, миндальный ликер, от которого приятно щиплет в носу, горьковатый апельсин, мягкий абрикос.
Прижавшись друг к другу и хихикая, как две школьницы в церкви, они съели каждая по две конфеты, потом еще по две. Паулина в жизни не пробовала ничего вкуснее.
– Когда мне было семь лет, знакомая девочка видела, как я украла в магазине коробку тянучек, – говорит Паулина. Она никогда никому не рассказывала об этом. – Она пообещала, что если я с ней поделюсь, она на меня не наябедничает.
Паулина вспомнила ту девчонку, веснушчатую, с ободранными коленками. Они спрятались за витриной в чулочном отделе и съели вдвоем всю коробку, пряча фантики в тапочки, выставленные на продажу. Картонные ноги над ними, вяжущая сладость во рту… Это было волшебно.
Мэй облизывает пальцы и улыбается:
– Поделиться проблемой – значит почти решить ее.
Паулина улыбается в ответ.
– Бери еще конфету, – говорит Мэй, протягивая коробку.
Паулина пьянеет от сладкого, забывая обо всем. Может, это из-за ликеров и рома в конфетах, а может, из-за Мэй, которая теперь сидит рядом, положив длинные белые ноги ей на колени, и смеется, запрокинув голову. Ее губы – красные, сочные, как вишневый ликер в конфетах.
– Мэй, – говорит Паулина, – поможешь мне кое-что сделать?
Мэй внимательно смотрит на нее:
– Конечно.
– У тебя могут быть неприятности.
– Ты разве не слышала ответ?
Они обе смеются.
– Бери еще, – предлагает Мэй.
Раздеться вовсе не сложно. Намного проще, чем в кухне, когда он смотрит.
Наверное, ей должно быть холодно без одежды, но она почему-то совсем не мерзнет.
Мэй помогает ей снять чулки.
– Это первая хитрость, которую я узнала. – Мэй набирает на палец красные румяна и намазывает Паулине соски. – Публике нравится.
Паулина глотает конфету.
– Какая ты милая, – говорит Мэй, продолжая размазывать румяна легкими круговыми движениями, словно рисуя крошечные розы. – Извиваешься, как ласка.
Ощущения теплые и сладкие, как конфеты, которые, видимо, долго стояли под горячей лампой.
Мэй указывает на щербатое зеркало, захватанное жирными пальцами.
Приподнимая ладонями грудь с раскрашенными сосками, Паулина смотрит на себя в зеркало и улыбается.
Весь костюм – тоненькая, расшитая блестками голубая сеточка между ног. Она едва прикрывает то, что надо прикрыть.
– Я бы пришила тебе прокладку из плюша, – шепчет Мэй, разравнивая блестки, чтобы они не торчали, а лежали плоско. – Но у нас нет времени.
Паулина смотрит на рыжую гриву Мэй, которая опустилась перед ней на колени и помогает надеть «костюм».
Странно, но на секунду у нее перехватывает дыхание.
– И надо надеть еще это, чтобы тебя не загребли в «холодную», – говорит Мэй, набрасывая на плечи Паулины длинную пелерину, отделанную павлиньими перьями.
– Я привыкла раздеваться на холоде, – говорит Паулина.
Мэй молчит, просто смотрит на нее, улыбается и подмигивает.
Они стоят за кулисами, в темноте и прохладе. Музыка в зале играет так громко, что пол вибрирует под ногами Паулины, обутыми в абсентово-зеленые домашние туфли.
Мэй выглядывает из-за занавеса, закрывающего задник сцены.
– Он все еще там? – спрашивает Паулина.
Мэй кивает.
– Я поговорила с ребятами в яме. У них есть пятнадцать секунд чистяком. Если дольше, администратор проснется, и тогда ты попала.
– Ясно, – кивает Паулина, хотя понятия не имеет, о чем говорит Мэй. Она знает только одно: все ее тело напряжено и звенит, словно туго натянутая струна. Сжатая пружина, готовая распрямиться.
– Ты уже как очищенное яйцо. Так что просто пройдись там, как девушка Зигфелда[6 - Имеются в виду девушки, танцевавшие в театральных постановках «Безумства Зигфелда», очень популярных на Бродвее в первой четверти XX в.], поняла?
Паулина кивает.
– Пару раз качни бедрами, дерни ножкой. И следи, чтобы она не сильно распахивалась, – шепчет Мэй, плотнее запахивая пелерину на дрожащих плечах Паулины. – А то копы тебя оштрафуют на двенадцать долларов.
Паулина выходит на сцену, которая не больше боксерского ринга.
Делает пару шагов, неуверенно замирает. Никогда в жизни она не была настолько обнажена и уязвима.
– Давай, красавица, – шепчет Мэй из-за кулис.
Паулина даже не представляла, что на сцене такой жаркий свет. Зал затянут клубящейся дымкой, и ей не видны упыри, как называет их Мэй (упыри, которым хочется посмотреть на розовенькое мясцо).
Внезапно музыка делается еще громче, и прожектор высвечивает Паулину.
Она не успевает сообразить, что происходит, но уже движется, качая бедрами. Павлиньи перья щекочут ей плечи, руки и бедра.
Грохочет музыка, Паулина вышагивает по сцене, распуская завязку пелерины. Ее крепкая грудь устремлена вперед.
Ее тело сверкает, ее соски как две алые розы.
Она идет с гордо поднятой головой и ощущает себя королевой, ее разгоряченная кожа сияет.
Из зала доносится свист и хриплые возгласы, кто-то смеется, хлопает в ладоши.
Ее глаза привыкают к необычному освещению, и теперь она видит собравшихся в зале мужчин – смутно, но видит.
А вот и он, думает она. Да, ее муж тоже здесь, сидит в первом ряду, рядом с мертвенно-бледным, худым барабанщиком без пиджака, точно как на картине.
Красный, как рак, с широко распахнутыми глазами, он выкрикивает ее имя. Громко, потом еще громче.
Паулина, что ты здесь…
Он уже вскочил на ноги.
Паулина!
Тромбон рвется вперед, как праща. Паулина извивается на сцене, затмевая оркестр, потом идет на последний круг, сбрасывает пелерину, держит ее в раскинутых руках, и та превращается в летящий шлейф, переливающийся на свету.
Ее взгляд скользит по мужчине в первом ряду, который наяривает рукой, прикрывшись пакетиком с леденцами. Он демонстрирует Паулине, что делает, открывается перед ней, его хозяйство вывалено наружу из расстегнутых штанов.
Уже почти у кулис она на миг замирает и наблюдает с невозмутимой, холодной улыбкой, как ее муж хватает мужчину за воротник и отрывает его с мясом.
Буквально в следующую секунду их уже разнимает огромный мужик, настоящий великан. Он берет ее мужа за шкирку и поднимает, словно тот ничего не весит. Сминает его, как тряпку.
Уэйд, думает она. О Боже.
Музыка постепенно замирает. Глядя в зал, Паулина поводит плечами, в последний раз дергает ножкой и скрывается за кулисами.
По-прежнему разгоряченная и сияющая, Паулина проплывает мимо высокой блондинки, готовящейся к выходу на сцену. Ее головной убор напоминает шлем викинга, перья дрожат, словно она уже начала танцевать.
– Уэйд неплохо его приложил, – говорит одна из девушек в зеленых перьях, распахнув заднюю дверь в переулок. – Иди глянь – бесплатное представление.
Паулина подходит к двери и смотрит поверх плеча девушки, как великан со всего маху бьет ее мужа в челюсть.
Она смотрит на сморщенное, сердитое лицо мужа, и на миг ей становится его жалко.
– Паулина! – кричит он, увидев ее. – Паулина, что ты со мной сделала?
Но Паулина уже отступила от двери, незаметно вырвав у девушки из «хвоста» одно перо.
Стуча золочеными каблучками, она идет обратно в гримерную Мэй, залитую теплым розовым светом.
Дверь приоткрыта, и еще из коридора Паулина видит тонкую, белую руку, слышит, как это нежное существо с пламенными волосами произносит ее имя.
Паулина заходит в гримерную и закрывает за собой дверь.
Джилл Д. Блок
Джилл Д. Блок, чей первый рассказ опубликован в «Детективном журнале Эллери Куина», писательница и юрист. Живет в Нью-Йорке. Джилл смутно припоминает, что видела слайд картины Эдварда Хоппера на занятиях по истории искусства в колледже – в тот краткий миг, когда свет в классе уже погасили, но она еще не успела заснуть.[7 - © Перевод. А. Соколов, 2017.]
История Кэролайн[8 - Рассказ Джилл Д. Блок «История Кэролайн» вдохновлен картиной Эдварда Хоппера «Летний вечер».]
Ханна
Когда я наконец решила отыскать ее, это оказалось совсем нетрудно. После бесконечных сомнений, готовясь к непременным неудачам и разочарованиям, я была уверена, что мне предстоит множество неверных ходов, бесплодных попыток и впустую выброшенных денег, – в итоге я потратила на все меньше месяца. Во-первых, помог Массачусетский закон об усыновлении, во-вторых, меня осенило несколько удачных догадок, а затем в дело вступили «Гугл» и «Фейсбук».
Труднее всего было придумать, как подобраться к ней достаточно близко, чтобы заглянуть в глаза, услышать ее голос. Я не ждала возвышенно-трогательного воссоединения и уж точно не хотела и не собиралась по прошествии стольких лет изображать привязанность. Даже не собиралась сообщать ей, кто я такая. Речь не о ней – я затеяла все не для того, чтобы отвечать на ее вопросы. Хотела бы она разузнать обо мне сама, могла бы меня поискать. Верно?
Может сложиться впечатление, что я на нее злюсь за то, что она избавилась от меня. Это не так. Я только хочу сказать, что она не проявляла никакого интереса к тому, что со мной стало. Что ж, это вполне нормально. Я это принимаю. Мне сейчас под сорок, и я давно поняла: нельзя винить человека за то, что он тебя не любит.
Она родила меня в шестнадцать лет. Поэтому, куда бы я сразу после появления на свет ни попала, это все равно лучше, чем останься я с ней. Согласны? Те, кто меня вырастил, мои родители, были добрыми, милыми людьми зрелого возраста – сорока с лишним лет. Они взяли меня в свой дом и сделали членом семьи. Почти. Оглядываясь назад, я думаю, что, взяв меня, они тут же забыли, почему так поступили. Скажу одно: в том доме не чувствовалось избытка любви. Они меня воспитали, дали кров, еду, одежду и образование. Я прекрасно осознаю и ценю все, что они для меня сделали. Немало детей растет, имея куда меньше того, что имела я. Но теперь мне нужно понять, что я потеряла.
Грейс
Она сидела за кухонным столом и слушала, как он дышит в соседней комнате. Глотнула кофе. Холодный. Ей следовало быть там, с ним. Дорожить этими последними, проведенными с ним днями и последними минутами. Она понимала: наступит момент – и очень скоро, – когда она не сумеет вспомнить, что ее держало на кухне, словно парализованную, в то время, как она могла находиться рядом с ним, и ей останется только сожалеть.
Когда он вернулся домой из больницы, Мисси и Джейн решили, что его нужно поместить в гостиную, а не в спальню на верхнем этаже. Они ворвались как ураган, размахивая мобильными телефонами и стаканчиками из «Старбакса», бросились открывать окна, разворачивать пакеты с едой, переставляли мебель, давая указания парням, которые доставили кровать, – словом, вели себя как дома. Словно сами здесь жили. Словно проблему, кроме них, некому было решить. Когда она привезла его домой, они с ним сидели – то вместе, то по очереди – держали за руку, приглаживали волосы, что-то ласково говорили, целовали в лоб. А затем, смахнув слезы с глаз, сказали ей, что скоро вернутся, сели в машины и исчезли.
Это было два дня назад. С тех пор она бо?льшую часть времени проводила здесь, за кухонным столом, пила кофе и слушала, как он дышит. Его нужно было регулярно кормить. В часы, не занятые тщательным перемешиванием и взвешиванием, чириканьем и кудахтаньем, как безмозглая птица, а еще вопросами, на которые, она прекрасно знала, он не ответит, ей было невыносимо находиться с ним в одной комнате.
Ее не угнетали монологи. Она привыкла вещать одна. Он больше двух лет не мог говорить – с тех пор как ему сделали последнюю серьезную операцию. Сначала пытался – издавал какие-то звуки, а она ломала голову, стараясь догадаться, что он хочет сказать. Результат был таким же, как если бы она вела беседу с котом. Иногда они над этим смеялись – пока еще сохранялось ощущение, что они оба пытаются добиться взаимопонимания.
Но затем они прекратили попытки. Повторив одно и то же три или четыре раза, он на все ее догадки качал головой, махал рукой – мол, проехали, не важно – и возвращался к газете. Тогда-то у нее появилось чувство, что она не оправдывает его ожиданий. Если бы связь между ними была действительно крепка, она могла бы сообразить, что именно он пытается сказать.
Если требовалось сообщить что-нибудь важное, он писал ей записки. Дом был завален тетрадками со сломанными пружинками и карандашами, которые он затачивал ножом. Что ей делать с этими тетрадками, когда он уйдет? Может, девочки захотят их взять. Вообразят, что найдут в них свидетельства романтической любви и высказывания о том, что его единственной радостью были отцовские чувства к ним. Но в основном целью этих записок было напоминать ей, что купить в магазине. Ватные палочки и наполнитель для кошачьего лотка.
В последние несколько месяцев до того, как он оказался в больнице, записок стало меньше. На ее вопросы он отвечал, поднимая или опуская большой палец. А иногда пожимал плечами (что для нее в зависимости от ее собственного настроения означало либо «не знаю», либо «не важно»), приподнимал брови («неужели?») или улыбался. Но в последнее время улыбки стали большой редкостью.
Джоз обещал приходить каждый день – купать его и менять постельное белье. Сказал, что поставил в холодильник коробку с лекарствами, которыми можно при необходимости пользоваться, и прикрепил к дверце записку магнитиком. Оставил кучу инструкций и сказал, что подыщет волонтера, чтобы приходил каждые несколько дней.
Ханна
Мой план состоял в том, чтобы объявиться в галерее, где она работала. Я надеялась, что узнаю ее по фотографиям, которые она помесила в «Фейсбуке». Скажу, что в городе я приезжая, притворюсь, что запуталась в улицах, спрошу, как куда-нибудь пройти или еще что-нибудь. Уйду, прежде чем она сообразит, что в моих словах нет никакого смысла. Этого будет вполне достаточно. Но после того, как в четвертый раз там ее не нашла, я сдалась и спросила по фамилии. Удивительно, с какой готовностью люди выкладывают самые неприглядные детали о других. Мне поведали, что она недавно неожиданно уволилась, чтобы ухаживать за больным мужем. Его рак дал рецидив. Сначала он лежал в больнице, затем его выписали, поскольку больше ничем помочь не могли.
Сразу созрел план Б. Я поступила на пятидневные курсы волонтеров для работы в хосписе. Согласна, смошенничала. Но ничего в этом плохого, как может показаться на первый взгляд, нет. Ничего дурного я не собиралась делать. Приду, присмотрюсь к ней, пару минут поговорю, а затем час или два посижу с ее мужем. Она тем временем сможет сходить в парикмахерскую или заняться чем-нибудь таким, что нельзя делать подле умирающего мужа. Потом объявлю добрым людям из хосписа «Пайонир-Вэлли», что не способна на такую работу. Скажу, мне очень жаль, но я для этого не создана. Затем каждый будет продолжать жить своей жизнью.
Грейс
Она только-только заварила кофе, когда услышала на подъездной аллее шум мотора. Волонтер. Бросила быстрый взгляд в зеркало и постаралась представить, какое производит впечатление. Хорошо, что Джоз приезжает по утрам, иначе она до сих пор бы сидела в ночной рубашке. Она глубоко вздохнула и с улыбкой открыла дверь.
– Привет. Вы, наверное, волонтер. Спасибо, что пришли. Меня зовут Грейс. Ричард в соседней комнате. Он… да что там… вы все сами знаете. Входите, пожалуйста. Не очень понимаю, как нам взаимодействовать. Ни с чем подобным раньше не сталкивалась. Так что говорите, как мне себя вести. Я вам нужна? Может, мне уйти?
– Привет, я Ханна. Я… м-м… тоже ничем подобным раньше не занималась. Сегодня в первый раз.
– Ну что ж, в таком случае будем думать, как себя вести, вместе. Проходите.
Ричард, когда они к нему заглянули, спал, и обе женщины вернулись на кухню.
– Я только что заварила кофе. Хотите?
– Конечно. То есть я хотела сказать, да, спасибо. Но это я должна вам помогать. Хотите поручить мне что-нибудь? Могу куда-нибудь сбегать. Или посижу здесь… если вам нужно куда-нибудь выйти.
– Нет-нет, не сегодня. Если не возражаете, давайте немного просто посидим. Мне приятно побыть в вашей компании.
Налив кофе, они расположились за столом.
– Красивый дом. Вы давно живете в Нортгемптоне?
– Переехали сюда после свадьбы. А в этот дом переселились около тринадцати лет назад. Сразу после того, как младшенькая пошла в школу.
– Так у вас есть дети?
– Две девочки. Теперь уже женщины. Мисси и Джейн. Примерно вашего возраста. Может, чуть моложе.
– Живут где-то поблизости?
– Мисси в Коннектикуте, в Хартфорде. Джейн в Стокбридже. Недалеко. До каждой примерно час на машине, правда, в противоположных направлениях. На этой фотографии Мисси и Джон. Снимались несколько лет назад на Гавайях. А это их мальчишки Вилли и Мэтт. А вот Джейн с Кэтрин и малышом. Джейн та, что с серьгами. Ричард сфотографировал их в аэропорту, когда они вернулись домой с Мэдисоном. Обе приезжали на пару дней, Мисси и Джейн, когда мы забирали Ричарда из больницы. Собираются снова объявиться в четверг к обеду. Будет годовщина моей свадьбы.
– Это хорошо. То есть я хочу сказать, что вы держитесь вместе. Сколько лет вы замужем?
– Тридцать восемь. Трудно поверить, что столько прожили вместе.
– Тридцать восемь? Не может быть! О, простите, это просто здорово! Вы, наверное, были очень молоды, когда выходили замуж.
– Да. Мы оба были молоды.
– Когда вы… как вы познакомились?
– Как познакомились? Бог его знает. Мне кажется, я знаю Ричарда с пеленок. Мы жили на одной улице, наши родители дружили. Это была, что называется, школьная любовь.
Они помолчали.
– Пойдемте посмотрим – если он проснулся, я вас познакомлю. Не знаю, в курсе ли вы, что Ричард не может говорить, а кормлю я его через желудочный зонд. Ну, встали. Ричард, дорогой, это Ханна. Она будет приходить к нам раз в несколько дней. Я правильно поняла, Ханна? Так мне сказал Джоз. Она будет проводить с нами немного времени. Хочешь, включу телевизор? Может, найду бейсбольный матч. Или новости? Сейчас попробую…
Муж помотал головой – не надо.
– Хорошо, дорогой. Тебе не жарко? Я только чуть-чуть подкручу… ладно-ладно, не буду. Извини, все нормально. Ханна сейчас уйдет, и я тебя покормлю.
Грейс проводила гостью до двери.
– Если хотите, могу прийти завтра, – предложила Ханна. – Если считаете, что это будет не слишком часто.
– Завтра – нормально. Мы будем дома, никуда не уйдем. О, извините, какую чушь я несу. Я хотела сказать…
– Все в порядке. Правда-правда. Вам что-нибудь принести? По дороге я могу заскочить в магазин и купить все, что нужно.
– Ничего не нужно. Хотя… Знаете, что я по-настоящему люблю? Без ума от картофеля фри и молочных коктейлей из «Макдоналдса». Купите это для меня? Только обещайте никому не рассказывать. Вообще-то я ничего подобного не ем. Сейчас дам вам денег. Ванильный. Вас не затруднит?
Ханна
Веди себя естественно. Сядь в машину, пристегни ремень. Обернись, помаши рукой, заведи мотор и поезжай. Все равно куда. Куда глаза глядят.
Что такого, черт возьми, случилось? Ну, встретилась с матерью. Ну, выпила с ней кофе. В первый раз за тридцать девять лет посидела с ней за столом. С женщиной, которая вышла замуж за свою школьную любовь. Ну, и что такого? Она выросла с Ричардом. Он с детства ее дружок. Ну, забеременела мной и отказалась от меня. А затем вышла за него замуж и родила двух дочек. И следующие тридцать восемь лет они провели вместе?
Что-то не вяжется.
Ричард мой отец. Или нет. Не исключено, что между Ричардом «до» и Ричардом «после» вклинился еще какой-то парень и задержался достаточно долго, чтобы она успела забеременеть. Честно говоря, я никогда не задумывалась об отце. Мне не приходило в голову его искать и даже выяснять, кто он такой. В той жизни, которую я придумала для матери, его не существовало. Для моей матери. Для Грейс.
А что с сестрами? Они мне родные или только наполовину? Эта Мисси со своим мужем с квадратным подбородком, проводящая отпуск в экзотических странах. И лесбиянка Джейн. Моя сестрица-лесбиянка воспитывает китайчонка. Надо же, как круто. Но как-то очень стандартно. Вот черт! Я, получается, сестра-неудачница.
Грейс
В среду Джоз спросил, не заметила ли она, что Ричард стал больше спать. Судя по всему, он не чувствует боли. Но через четыре дня после того, как его вернули домой, стало ясно, что он угасает. Она набралась решимости и спросила Джоза, как долго, по его мнению, это может продолжаться. Социальная работница в больнице говорила, что хоспис предназначен для тех, кому жить осталось не больше полугода, но сама она больше ничего не хотела тогда знать. Джоз сегодня заявил, что все продлится несколько дней или недель, но не дольше одной-двух. Сказал, он предпочел бы, чтобы больница пораньше помещала в хоспис смертельно больных, чтобы у них осталось больше времени побыть дома, где им лучше. Она не знала, что предпочла бы сама.
Когда пришла Ханна, они свалили обе порции жареной картошки на тарелку, вылили на край кетчуп из всех пакетиков, чтобы макать туда ломтики. И почти не разговаривали, пока все не подчистили.
– Скоро все закончится. Так мне сегодня сказал Джоз. Вы знаете Джоза? Медбрата? Он думает, остались считаные дни. Неделя или две, не больше.
– О, сочувствую.
– Завтра придется сообщить об этом дочерям. Им будет тяжело. Они не готовы к такому обороту. Не натерпелись с мое.
– А вы? Вы готовы?
– Хлебнула достаточно, если вы это хотели спросить. Думала, самое трудное позади. Понимаю, глупость. Когда мы поженились, Ричард пообещал, что теперь мы будем вместе преодолевать все трудности. И мне больше никогда не придется снова страдать одной.
– Снова?
– Долгая история. Давайте сначала уберем, а потом я схожу проверю, как там Ричард.
– Хотите, сделаю кофе?
– Я забеременела. Это произошло летом перед выпускным классом. Ричард только получил аттестат и собирался продолжать учебу в Амхерсте. Сами мы из Денвера, и он оказался более чем в двух часах езды от меня. Я никак не могла ему признаться. Боялась, что это погубит его жизнь. Что я погублю его жизнь. В итоге открылась матери, та поделилась с его матерью, и у них созрел план. Перед самым Днем благодарения они отправили меня в Дорчестер в Дом Святой Марии для матерей-одиночек. Можете себе представить? Похоже на сюжет из готического романа. Официальная версия была такой: я уехала в Чикаго помогать больной тете. Так мы всем и говорили, включая Ричарда.
– И люди верили?
– То ли верили, то ли нет. Это не имело значения. Не забывайте, шел одна тысяча девятьсот шестьдесят седьмой, особенного выбора не было. Каждый год одна-две девочки исчезали из школы на несколько месяцев, а то и навсегда. Об этом не судачили. Считалось неприлично.
– Простите, я вас перебью. Вы сказали, что уехали в Дом Святой Марии?
– Да, в Дом Святой Марии. Было здорово и страшно. В подобной компании мне прежде бывать не приходилось. Словно попала на девичник с продолжением. В то же время мы до смерти скучали, стыдились и жутко боялись родов. Как только ребенок появлялся на свет, мать уезжала, и некому было поделиться опытом и рассказать, что это такое – рожать.
Мы вели бесконечные разговоры, как поступим – оставим младенца себе или отдадим. Выбирали мужские и женские имена и представляли, как обернется наша жизнь, если мы привезем ребенка домой. Я выбрала имена Томас и Кэролайн. Не знали мы только одного – выбор был не за нами, за нас уже все решили. Детей отнимали еще до того, как мы их рожали. У меня родилась девочка – Кэролайн. Мне даже не дали подержать ее на руках.
– Ох, Грейс, я вам сочувствую. Это ужасно.
– Да, ужасно. Я была в отчаянии. Будто в ступоре. За мной приехали родители, и мы договорились больше никогда об этом не говорить. Я вернулась в школу в выпускной класс. Честно говоря, я думала, что никогда не расскажу об этом Ричарду. Боялась, что тогда, вернувшись летом домой, он со мной порвет. Ведь я так ужасно с ним поступила, и он даже не смог бы понять почему. Пока не вернулась домой, не отвечала ни на одно его письмо. Но даже потом отделывалась несколькими строками – писала в основном о погоде и о занятиях в школе. Ужасно было что-то от него скрывать. Если бы у меня хватило мужества, нужно было самой с ним расстаться, а не ждать, когда он откажется от меня.
– Каким образом он вам писал? То есть, я хотела спросить, куда отправлял письма? Ведь он же считал, что вы в Чикаго.
– У меня там на самом деле жила тетя. Сестра моей матери. Она была в курсе всего и пересылала его письма к нам. Я их все прочитала, когда вернулась из Дома Святой Марии. Забавно. Какими глупыми кажутся теперь наши прежние тревоги.
– Так он вернулся домой?
– Да. На лето. Когда он объявился, учебный год еще не кончился. Мне удалось наверстать упущенное, так что я смогла окончить школу со сверстниками. На выпускной вечер я пришла с ним, как все и ожидали. Он никак не мог понять, почему я не такая, как прежде. Почему такая понурая. Сказать по правде, я и сама не понимала. Возникла небольшая проблема, ее решили, и все было позади. Никто не остался внакладе. Жизнь продолжалась. Вот только я возненавидела себя. Никогда не забуду того момента, когда я наконец ему призналась. Стоял жаркий летний день. Сначала мы отдохнули на Нантаскет-Бич, а затем отправились в парк развлечений «Парагон». Поели жареных моллюсков, покатались на американских горках, затем пошли в кино. Смотрели, кажется, «Аферу Томаса Крауна». Это же со Стивом Маккуином?
– Вроде бы да. Несколько лет назад сняли ремейк с Рене Руссо, кажется.
– Замечательный получился день. Вот только, открывая рот, я каждый раз боялась ляпнуть не то, что нужно. Поэтому больше молчала. Ричард отвез меня домой и в двадцатый раз спросил, что со мной происходит.
– Помню так, словно все было только вчера. Мы стояли на моем крыльце. Хотя время близилось к полуночи, жара еще не спала. Свет в доме не горел, но я знала, что мать не спит и ждет меня наверху. Может, даже подслушивает из окна спальни. Меня больше не ограничивали во времени – мой комендантский час отменили, – но мать все равно не ложилась в постель, пока я не вернусь и не погашу на крыльце свет.
– И вы ему сказали? О ребенке?
– О Кэролайн? Да. Смотреть на него не могла. Отвела взгляд и заговорила. Рассказала, что пропустила месячные и стала переживать приступы тошноты по утрам. Испугалась и, в конце концов, призналась родителям. Рассказала, как кричал отец. Как на следующий день наши мамы встретились за чашкой кофе и, вооружившись телефонной книгой, составили план действий. Я рассказала Ричарду о Доме Святой Марии и других девушках и о том, как мне было ненавистно уезжать из дома. Как скучала по нему и как всего боялась. Как родила Кэролайн и как ее у меня отобрали. Рассказала, что даже не подержала ее на руках. Как мне было горько. Как я ненавидела себя. Сказала, что никогда себя не прощу.
– И что он?
– Встал передо мной на колени, взял за руку и попросил выйти за него замуж. Сказал, если бы он раньше узнал про Кэролайн, то мы бы поженились и она осталась с нами. Но то, что теперь она в другой семье, ничего не меняет.
– И вы согласились?
– Да, согласилась. Через год мы поженились. Мы не хотели тянуть, но наши матери побоялись, что люди осудят, если не будет помолвки. Глупо!
– С тех пор вы счастливо жили?
– Да, жили счастливо, пока смерть не вздумала нас разлучить. Кстати, мне надо его покормить. А вам пора уходить. Я не собираюсь держать вас здесь все утро.
– Завтра прийти? Могу принести что-нибудь, что понадобится вам на обед.
– Приходите. Я буду вам очень признательна.
– Так что-нибудь захватить?
– Не надо. Мисси сказала, что приедет и все привезет. Хотя… может, сумеете заскочить в закусочную «Тако белл»? Возьмите там «суперначос».
Ханна
Вот так штука: моя мать – любительница дрянной еды. А отец при смерти. Еще у меня есть племянница и два племянника. Целая семья. И никто понятия не имеет, кто я на самом деле. Я во всем этом слишком глубоко увязла. Так что же мне теперь делать?
Грейс
Совсем не важно, что чипсы оказались недожаренными, а красноватый сыр напоминал резину. Они молча ели чипсы, пока не прикончили все.
– Я совсем не была уверена, что вы снова сюда придете. Простите, что вывалила на вас свои воспоминания. Если честно, сама давным-давно ни о чем подобном не думала.
Грейс ополоснула тарелку и поставила в посудомоечную машину.
– О, не извиняйтесь. Потрясающая история. Ричард, на мой взгляд, замечательный человек.
– Я была очень счастлива. У нас была хорошая семья, а потом он заболел. Думаю, мне придется напомнить об этом Мисси и Джейн. Хотите кофе?
– Да, спасибо. Они знают о Кэролайн?
– Конечно. Я давно решила больше ничего не скрывать. Рассказ о Кэролайн был их любимым, когда они были маленькими. Вот ваш кофе.
– Спасибо. Вы пытались ее искать?
– Нет. Не могла. Это было бы неправильно. Я не способна изменить то, что с ней совершила. Хотела бы, но не в состоянии.
– Но она-то об этом не знает. Откуда ей знать?
– Захочет меня найти – найдет. Думаю, она увидит, что это совсем нетрудно. Но я слишком много наговорила. Теперь хочу послушать. Расскажите мне о себе. Вы живете поблизости?
– Что-то вроде того. Я здесь как бы временно. Приехала на лето. Остановилась у подруги в Холиоке. Присматриваю за домом, когда ее нет. У меня самой квартира в Провиденсе. Есть работа, приятель. Но, похоже, я оттуда сбегу. В марте мне исполняется сорок, чувствую что-то вроде кризиса среднего возраста.
– Сорок лет – рубеж, который мне запомнился. Сами-то вы из Провиденса?
– Родилась в Массачусетсе, но выросла в Крэнстоне.
– Ваши родные так и живут в Род-Айленде?
– Нет. Больше нет. Мои… м-м… родители ушли из жизни.
– О, глубоко вам сочувствую.
– Все нормально. То есть, я хотела сказать, они были очень пожилыми. Я их приемная дочь.
– О!
– Простите, я не собиралась признаваться вот так. Но после вчерашнего было бы очень странно не сказать.
– Сколько вам лет, вы сказали?
– В марте исполнится сорок.
– И родились вы…
– В Массачусетсе. Извините, Грейс… я не хотела.
– Так вы…
– Так уж получается. Да.
– Вы Кэролайн?
– Да, полагаю, я Кэролайн.
– Что это? Машина? О Господи! Мисси приехала.
– Привет, мама. Держи. Я приготовила лазанью. Когда наступит время, надо будет только подогреть. Джейн я попросила привезти салат и захватить бутылку вина. Вино не помешает, правда? Я говорила с ней перед самым отъездом из дома. Она будет здесь с минуты на минуту. О, здравствуйте. Извините, я вас не заметила. Я Мисси. Так вот про вино: кто сказал, что нам нельзя немного выпить? Как папа?
– Здравствуйте. Я Ханна. Я…
– Папа в порядке. Большую часть дня спал. Ну, давай, проходи. Он очень хотел увидеться с тобой.
Ханна опустилась на свое место. Хотя Мисси говорила тихо, нараспев, тем воркующим тоном, каким разговаривают с детьми или больными, Ханна слышала каждое слово.
– Как ты себя чувствуешь, папа? Тебе удобно? Дай-ка я поправлю тебе подушку. Так ведь лучше? Правда? Джон и мальчики просили передать, что любят тебя. В воскресенье приедем к тебе все вместе. Хочешь? Не представляешь, в какую я попала пробку на Девяносто первом шоссе. Около Спрингфилда. Должно быть, произошла авария или что-нибудь в этом роде. Но я оказалась в самом хвосте и ничего не видела. Мам, кто эта женщина?
– Ханна. Волонтер из хосписа. Помогает мне. Выполняет кое-какие поручения.
Грейс заметила, что у Ричарда изогнулись брови, и отвела взгляд.
– Не буду тебе мешать. Поговори с папой.
* * *
Грейс вернулась на кухню и села.
– Мисси есть Мисси. Тараторит так, что слова не вставишь.
– Симпатичная. Но я, пожалуй, пойду.
– Пожалуйста, не уходите. Останьтесь. Познакомитесь с Дженни и пообедаете с нами. Я так хочу.
– Хорошо. Но вы уверены? Я останусь, если вы хотите.
Они слушали, как в соседней комнате Мисси ласково говорит с Ричардом:
– Хочешь, папа, я тебе почитаю? Привезла с собой новый роман Джона Сэндфорда из его серии про жертвы. Забыла, как точно называется. Погоди, сейчас вернусь.
Мисси вошла на кухню и достала из сумки томик.
– Решила, что могу ему немного почитать. Вот, захватила новый роман Джона Сэндфорда. «Призрачная жертва», вспомнила. Только сначала поставлю в духовку лазанью. Куда подевалась Джейн? По моим расчетам, уже должна была бы приехать.
Они слушали, как в соседней комнате Мисси начала читать отцу.
– «Что-то здесь не так, холодный шепот зла. Дом – пережиток модерна: камень, стекло и палисандровое дерево…»
– Он знает. Я о Ричарде. Он нас слышал.
– Он нас слышал?
– Знает, кто вы такая.
– Почему вы так считаете? Что вас навело на эту мысль?
– Вы же слышите, как Мисси читает. Так? Не напрягаясь. Я целыми днями сидела здесь и слушала, как он дышит. И мне не приходило в голову, что он точно так же слышит, что происходит здесь. Ему, конечно, все слышно. И вот, когда я сказала Мисси, что вы волонтер, у него изменилось выражение лица.
– Изменилось выражение лица?
– Поползли вверх брови, словно он хотел сказать: «Неужели? Да ладно тебе, Грейс. Мне казалось, ты обещала покончить со всеми этими тайнами».
– Грейс, мне очень жаль. У меня такое чувство, будто из-за меня все здесь пошло кувырком. Зря я так поступила. Напрасно. Я не хотела…
– Все в порядке, дорогая. Все в порядке.
На подъездной аллее прошуршала колесами машина.
– Это Джейн.
– О, мама! Как он? Прошлой ночью мне приснился ужаснейший сон. Будто еду сюда на машине, но, сколько ни газую, ни на дюйм не приближаюсь. Я имею в виду, во сне. Очень испугалась, что он умрет, прежде чем я сюда доберусь. Ехала несколько часов, а навигатор по-прежнему показывал, что до вас сорок две минуты. При чем здесь минуты? Разве не странно? Когда проснулась, поняла: это лишь сон. Потом села за руль и испугалась: а вдруг правда? Что, если это предчувствие или вроде того? Я так расплакалась, что пришлось свернуть с дороги и остановиться. Стало страшно: вот приеду сюда, а он уже умер. А потом поняла – надо ехать, иначе я сюда никогда не доберусь и мой сон сбудется.
– Дорогая, перестань реветь. Иди сюда и отдай сумки. Он…
– Боже мой, Джейн, что ты несешь? С ним все в порядке. Я читала ему, пока ты не влетела в дом как ошпаренная.
Джейн пронеслась мимо Мисси в гостиную.
– Извините сестру, у нее нелады с головой.
– Перестань, Мисси. Она просто расстроена.
– Так вы – Ханна. Извините, я правильно запомнила?
– Правильно.
– Занимаетесь волонтерской работой в хосписе? Очень великодушно с вашей стороны. Не сомневаюсь, это большое подспорье для мамы.
– Ничего особенного. Есть медсестры, которые способны оказать реальную помощь. В мою задачу входит лишь то, что называется временным уходом за больным. Чтобы дать вашей матери, если ей потребуется, передышку.
– Мои родные и я ценим вашу помощь. Но я не сомневаюсь, вам есть чем заняться, кроме как сидеть у постели умирающего. Поэтому…
– Мисси, я пригласила Ханну пообедать с нами.
– Ты пригласила? Ладно. Это отлично. Еды хватит на всех.
– Я хочу сейчас покормить твоего отца. Вы, девочки, пока накройте стол. Скажу Джейн, чтобы она пришла вам помочь.
Ханна и Мисси накрывали на стол и слышали, как в соседней комнате разговаривают Грейс и Джейн.
– Да кто она такая?
– Я тебе сказала – пришла оказать мне помощь и составить компанию.
– И вы так подружились, что ты пригласила ее принять участие в семейном обеде? После двух дней знакомства?
– После трех. И если хочешь знать, мы с ней в самом деле подружились. А сейчас я хочу, чтобы ты оставила меня наедине с отцом. Поэтому не препирайся – иди, познакомься как положено. Ты меня ставишь в неудобное положение.
Джейн вернулась на кухню и подошла к столу, куда водрузила свои пакеты. Мисси и Ханна смотрели, как она откупоривает бутылку вина. Наполнив три бокала, она села. Мисси без слов подняла бокал, и все выпили.
Мисси достала из сумки мобильный телефон. Джейн в который раз поправляла памятки, оставленные накануне на столе Джозом. Ханна опустила взгляд и смотрела на собственные руки. Все три прислушивались к тому, что шептала Ричарду Грейс, но слова были неразличимы.
Но вот в дверях появилась Грейс:
– Будьте добры, зайдите сюда. Мы с вашим отцом хотим вам кое-что сказать.
Мисси и Джейн поднялись.
– И вы, Ханна, пожалуйста, тоже.
Четыре женщины окружили кровать Ричарда – Джейн и Мисси встали с одной стороны, Грейс и Ханна с другой. Ханна впервые встретилась глазами с Ричардом. Больной улыбнулся.
– Мисси и Джейн, послушайте. Помните, я рассказывала вам историю Кэролайн…
Роберт Олен Батлер
Роберт Олен Батлер – автор шестнадцати романов и шести сборников рассказов, за один из которых, «Приятный запах со странной горы», он получил Пулитцеровскую премию по литературе. Батлер также опубликовал целый том своих лекций, посвященных творческому процессу, – «Откуда берутся мечты». Его последний роман «Душистая река» посвящен поколению бэби-бумеров, на которых трагически повлияла война во Вьетнаме. Три его романа написаны для шпионско-приключенческой серии о событиях Первой мировой войны, выходящей в «Мистериоз пресс» Отто Пенцлера. Батлер преподает писательское мастерство в Университете штата Флорида в Таллахасси.[9 - © Перевод. Т. Покидаева, 2017.]
Soir Bleu[10 - Синий вечер (фр.).Рассказ Роберта Олена Батлера «Soir Bleu» вдохновлен одноименной картиной Эдварда Хоппера.]
Стоило лишь на минуту отвлечься, и за наш столик на открытой веранде уселся клоун. Я не слышал, как он подошел. А как же иначе. Он же Пьеро, а под слоем грима – мим.
Черт, я не мог не отвлечься. Когда к нам подсел этот клоун, полковник Леклер, сидевший по правую руку от меня, слишком уж красноречиво поглядывал на Соланж, которая отлучалась в отель освежить макияж, а теперь вновь вышла к нам и принялась откровенно заигрывать с полковником. Мне было невыносимо смотреть, как она превращается в женщину, которой когда-то была. Я спас ее – утащил с площадки Пигаль и сделал своей натурщицей. Я искупил ее наготу своим искусством. Но Леклер скорее купил бы ее, чем одну из моих картин. Шедевру Вашона он предпочел бы подругу художника, бывшую шлюху.
От всего этого меня бросило в жар, я с трудом оторвал взгляд от Соланж и стал смотреть на горы Эстерель в сгущавшихся сумерках, которые уже превращали голубой церулеум раннего вечера в берлинскую лазурь молодой ночи. Я подумал: Мои пальцы испачканы точно таким же оттенком синего. Я приехал в Ниццу писать картины, а не просто их распродавать. Она больше не шлюха. Она возведена на пьедестал. Она моя Муза. Моя единственная и неповторимая Муза. И она это знает.
Я опять посмотрел на Соланж. Она заново накрасила щеки и губы. Гуще и ярче. Теперь у нее страстное, неприкрыто соблазнительное лицо. Заметив, что я на нее смотрю, она стрельнула в меня глазами. Я могу прочитать каждый ее взгляд. Я их рисовал. И этот взгляд означал: Я пытаюсь его заманить исключительно ради тебя. Он купит твои картины. Он получит меня только через тебя.
Вот что она мне сказала. Одним быстрым взглядом. Потом она вновь обратила все свое внимание на полковника, и они продолжили разговор.
Так что я опустил голову и посмотрел на противоположный конец стола.
И там сидел он.
Он меня не напугал. Я уже занял место в зрительном зале, уже начал смотреть эту маленькую комедию дель арте. Полковник Леклер и Соланж – читай Капитан и Коломбина – были настолько поглощены друг другом, что не заметили появления Пьеро. И не замечают его до сих пор.
Теперь мы глядим друг на друга, я и Пьеро. Его лицо раскрашено словно рукой ребенка, одолжившего палитру у Делакруа: лысая голова и лицо густо замазаны цинковыми белилами, неестественно большие губы, выгнутые дугой брови и горючие слезы рогоносца, вытекающие из глаз, нарисованы алой киноварью. Живой портрет грустного клоуна, запечатленный на лице актера, как на холсте. Вблизи отеля, на авеню де ла Гар, есть несколько театров. Видимо, он пришел прямо после спектакля. Может, тоже решил подработать на улице. Чтобы поддержать свою труппу.
Его глаза тускло сверкают в темных, глубоких глазницах. Но это не клоун, это актер. Может быть, он совсем старенький. Может быть, сегодня у него просто нет сил, чтобы снять грим, пока не опрокинет стаканчик.
Невозможно понять выражение его глаз, утонувших в тени.
Но мы долго смотрим друг на друга, а потом он подносит два пальца ко рту, как бы держа в них сигарету, а другой рукой чиркает невидимой спичкой, делая вид, что закуривает и выпускает идеально круглое колечко дыма, которое я почти наблюдаю перед собой. Он наклоняет голову набок. Я не вижу его глаз, но кажется, он мне подмигнул.
Я понимаю.
Лезу в карман, достаю пачку «Житан», но Пьеро кривит губы в усмешке, вскидывает подбородок и раскрывает правую руку. В ней дымится зажженная сигарета. Вот такой фокус. Он подносит сигарету к губам, глубоко затягивается и выдувает уже настоящее колечко дыма, которое плывет через стол прямо ко мне.
Я смотрю на Леклера.
Он по-прежнему занят только Соланж.
Колечко дыма проплывает почти у него перед носом и растворяется в воздухе. Он ничего не замечает.
Я опять оборачиваюсь к Пьеро, и мы вместе курим. Струйки нашего дыма успевают дважды смешаться над столом. Между первой и второй затяжкой Соланж садится слева от меня. Мне не нужно смотреть на нее, мне не нужно смотреть на полковника, чтобы знать: их взгляды по-прежнему прикованы друг к другу.
Потом Леклер обращается ко мне:
– Месье Вашон, приношу глубочайшие извинения и вам, и мадемуазель. Я устал и иду отдыхать. Завтра утром вернусь и выберу картину.
Я оборачиваюсь к нему.
Он смотрит мимо меня.
– Конечно, полковник, – говорю я.
Он поднимается.
Он идет прочь.
Я смотрю на его широкую, мускулистую спину, прикрытую наполеоновским синим.
Я оборачиваюсь к Соланж.
Она улыбается и говорит:
– Он купит.
Нельзя не уловить двусмысленность в этих словах. Но я себя превозмогаю. Я знаю: она влюблена в мой талант. Влюблена в свой образ, который я для нее сотворил. Я выявил истинные цвета ее плоти, на солнце и в тени, в дреме и страсти. Только я знаю, что скрывается под вульгарными красками, которыми она рисует себе чувственное лицо, чтобы представить его Леклеру. Только я знаю оттенки ее подлинного румянца, натуральную сиену, желтую охру и кадмий. Мы с Соланж пришли к пониманию, что в каком-то глубинном смысле ее больше не существует нигде, кроме как на моих картинах.
Теперь, когда Леклер ушел, она смотрит только на меня. Быстро взглянув на Пьеро, я вижу, что он тоже смотрит на меня, смотрит в упор, сосредоточенный и серьезный. Я опять оборачиваюсь к Соланж и раскрываю ладонь в направлении клоуна, как сделал он сам, когда демонстрировал фокус с сигаретой.
Она смотрит туда, куда я показал.
И как будто не видит. Полное безразличие. Даже эта нелепая фигура в белом гриме не заставляет ее забыть о своих намерениях. Я думаю: Все ее мысли заняты оловянным солдатиком.
Эти игры меня утомляют. Я не хочу пить вино и курить сигареты, безуспешно пытаясь читать ее мысли.
– Иди наверх, – говорю я ей. – Я еще посижу. Жди меня в номере.
Она отодвигается от стола.
– Будь осторожнее, – говорю я, и это тоже звучит двусмысленно: осторожнее с ним; осторожнее со мной.
Она гладит меня по плечу. Потом поднимается и уходит.
Теперь, когда Соланж ушла, я сосредотачиваю все внимание на Пьеро. Его глаза прячутся в тени, но голова вырисовывается в темноте четким белым пятном; он словно не замечает ее ухода. Но когда она скрывается из виду, он кивает мне, словно хочет сказать: Все правильно. Молодец.
Я наклоняюсь к нему.
Он выгибает брови дугой и наклоняется ближе ко мне.
– Она делает все, что я ей велю, – говорю я.
Он пожимает плечами, приподнимает голову. Его нижняя губа ползет вверх, широкий клоунский рот едва кривится в скептической усмешке. Он покачивает головой, словно прикидывая, так ли это на самом деле, но весь его вид выражает сомнение.
Я не ведусь на это. Он ведь клоун. Над клоуном положено смеяться.
И я смеюсь. Хотя смех получается вымученным.
Но Пьеро доволен. Он опускает голову. На белом лице расцветает улыбка – широкая, искренняя. Он хорош, этот актер. Я, должно быть, ошибся, когда решил, что он старый. У него поразительно подвижное, выразительное лицо.
Теперь я понимаю, чем он меня так привлек. Почему я смеюсь, хотя он сомневается в моих словах. Я говорю:
– Я видел вас в пантомиме.
Он широко открывает глаза и склоняет голову.
– Может, не лично вас как актера, – говорю я. – Я видел вашего персонажа.
Он морщит лоб, задумчиво кивает.
– Это было давно, – говорю я. – Когда я был маленьким.
Я умолкаю, вспомнив еще кое-что. На самом деле это тяжелое воспоминание. К которому лучше не возвращаться.
Но что-то заставляет меня продолжать.
– Сколько мне было лет? – произношу я, понизив голос и пытаясь представить того мальчишку, которым я был когда-то.
Пьеро пожимает плечами и разводит руками, как будто я спрашивал у него.
Память разбужена простеньким образом из детства – клоунским лицом, – хотя мне взрослому не хотелось бы ничего вспоминать. Там, в этих воспоминаниях, рядом со мной кто-то сидит.
Пьеро расплывается в улыбке и ободряюще кивает.
Я уже подсчитал, сколько мне было лет, но лучше бы мне промолчать. Больше ни слова. Надо остановиться. И все-таки я продолжаю, решив, что рассказ будет касаться лишь самой пантомимы.
– Мне было двенадцать, – говорю я. – В Вальвене.
Я опять умолкаю. Пьеро вновь принял позу сосредоточенного внимания.
Я изучаю его, пока он изучает меня.
Возможно, я все-таки не ошибся насчет его возраста. Может ли он быть тем же самым актером? Тому сейчас где-то под шестьдесят. Да, это было бы удивительное совпадение. Но в жизни случается всякое.
Я говорю:
– В театре в Вальвене. Я ходил на «Пьеро, убийца своей жены» Поля Маргерита. Он сам играл Пьеро.
Я смотрю на актера, жду, не подаст ли он знак, что это действительно он. Приподнятая бровь. Легкий кивок. Что-нибудь. Но он снова застыл неподвижно и кажется персонажем с картины, написанной маслом, на фоне сгущающейся ночной синевы.
– Играл гениально, – говорю я, искушая его похвалой, и опять жду.
– Знаете эту пьесу? – спрашиваю, подмигнув.
В ответ – легкий намек на улыбку.
– А Поля Маргерита?
Этот Пьеро, сидящий напротив, поднимает указательный палец и качает им из стороны в сторону, как бы говоря: Ты меня разоблачил, но не будем об этом.
– Я понимаю, – говорю я.
Он перестает качать пальцем и протягивает в мою сторону ладонь, мол, продолжай. Рука на миг опускается, а потом он поднимает уже обе руки, ладонями вверх, загребая воздух к себе: он хочет услышать все.
И я начинаю рассказывать о потрясающем представлении Поля Маргерита, может быть, самому Полю Маргериту, но так, словно это не он, а кто-то другой. Я почти не слышу себя. Мысленно я перенесся в тот душный, крошечный театрик в парижском предместье, в тот летний вечер тридцать лет назад, и Пьеро в белом костюме и белом головном платке совершает преступление, ужасное, но вместе с тем идеальное, ведь его так и не раскрыли. Строгие задники сцены, обозначающие похоронное бюро, – густого черного цвета. На одном из них – огромный плакат с некрологом почившей в бозе Коломбине, супруге безутешного Пьеро; на другом – портрет несчастной усопшей. Рассказывая об убийстве, Пьеро играет и себя, и свою жену. Нет. Там было нечто большее. Даже ребенком я был заворожен этими образами внутри образов. Автор Поль Маргерит пишет сценарий для пантомимы, в которой актер Поль Маргерит играет Пьеро, который играет себя самого и свою жену, воссоздавая событие, в котором клоун становится убийцей, а его жена – жертвой.
Сначала, еще в одиночестве, Пьеро мучительно размышляет о том, почему он должен убить жену. Она его унижала. Она им пренебрегала. Хуже того: она завела любовника. Она предала Пьеро, превратила его в рогоносца, в посмешище. Потом он обдумывает варианты, как ему ее убить. Может, взять веревку и задушить? Но он представляет ее лицо, посиневшее, с выпученными глазами и вывалившимся языком… Нет, это невыносимо. Зарезать ножом? Слишком много крови. Реки крови. Отравить? Будут судороги и рвота. Застрелить? Слишком шумно. Соседи услышат и вызовут полицию. Перебирая в уме варианты, Пьеро мечется, как в лихорадке, спотыкается и ушибает ногу. Видно, что ему больно. Он снимает башмак, растирает стопу и начинает смеяться, невзирая на боль, которую пытается унять. Он щекочет себя и смеется – истерично, отчаянно. И вдруг умолкает. Теперь он знает, что делать.
– А дальше – гениально, – говорю я клоуну, сидящему напротив. – Вы сыграли гениально. – И я словно вновь вижу ту пантомиму – как Маргерит с поразительной достоверностью изображает их обоих, Пьеро и его жену, лежащих в постели, воплощаясь попеременно то в него, то в нее. Я вижу, как клоун привязывает жену к изголовью кровати, стаскивает с нее чулки и щекочет ей ступни. Она смеется и плачет, смеется и плачет, а потом содрогается и умирает в агонии непрестанного рефлекторного смеха.
Хотя смех и слезы передаются средствами пантомимы – совершенно беззвучно, – вся сцена убийства отдается оглушительным, страшным звоном в моей голове двенадцатилетнего мальчика. А когда Коломбина умирает, в голове, в мозгу нынешнего взрослого человека, уже мелькает мысль…
Я боялся ее. Прятался от нее. И теперь она меня настигает.
Я не слышал себя, пока говорил, обращаясь к Пьеро на открытой веранде в Ницце, но когда вдруг умолк, то услышал свое молчание. И в том маленьком театрике в Вальвене, когда Коломбина уже мертва, я внезапно вижу другую пантомиму, и она разыгрывается рядом со мной.
Повернув голову, я смотрю на отца.
На его мускулистую тушу. На его красный раздутый нос заядлого выпивохи. Рыхлый, рябой красный нос. Но при всем том мой отец был человеком неглупым. Торговал биржевыми акциями. В чем-то даже был тонкой натурой. Отец пугал меня и завораживал. Вот и сейчас, я смотрю на него с обожанием и страхом. В тот день он надел черный шерстяной костюм и рубашку с большим отложным воротничком из черного атласа. Он полностью сосредоточен на происходящем на сцене. Весь поглощен действием. Отец часто водил меня в театр.
Он чувствует, что я на него смотрю.
Зрители в зале ахают и смеются. Пантомима на сцене идет своим чередом, но отец поворачивается ко мне. Наши взгляды встречаются. Я не понимаю, что отражается в его глазах, но они горят тем же лютым огнем, каким горели секунду назад, когда он смотрел на Пьеро.
Я отвожу взгляд.
Тот вечер в театре. Это мой последний вечер с отцом. Больше я никогда в жизни его не увижу.
На следующий день моя мама мертва – у нее свернута шея.
Отец бесследно исчез.
Я борюсь с этими воспоминаниями. Широко открываю глаза, пытаясь вернуться к реальности. Веранда отеля «Сплендид» в Ницце. Китайские фонарики. Сумерки цвета берлинской лазури, только что растворившиеся в темноте. Клоун. Хмурый, суровый клоун. Я чувствую, как мои губы растягиваются в фальшивой улыбке, будто я тоже клоун, который пытается как-то отвлечь испуганного ребенка.
И тут Пьеро открывает рот.
– Иди к ней, – говорит он. У него хриплый, надтреснутый голос. Голос, подточенный болезнью, или травмой, или, может быть, севший от длительной нагрузки. Я думаю: Когда-то он был театральным актером. Но потерял свой инструмент и поневоле стал мимом.
Он передергивает плечами. Его раздражает, что я медлю.
– Будь осторожнее, – говорит он. – Тебе надо к ней.
Его рот, обагренный алой киноварью, застывает в хмурой усмешке.
Я понимаю. Внутри все сжимается. Каким же я был дураком!
Я уже на ногах. Пробираюсь к выходу с веранды, лавируя между другими посетителями ресторана, мужчинами в вечерних костюмах, женщинами с оголенными плечами, захожу в холл гостиницы, иду к лифту, скользя по мраморному полу, стараюсь не бежать, изо всех сил сдерживаю себя. Мое лицо. Оно застыло маской мима. Кажется, кожа натянута до предела. Я думаю: Эти люди за столиками между коринфских колонн, люди с бокалами в руках, люди, занятые разговорами, мельком глядящие на меня, – они что-то знают? Известно ли им, что скрывается за моим яростным молчанием? Не встречались ли здесь, в ресторане, Соланж и Леклер – нагло и беззастенчиво? Не брала ли она его за руку у всех на глазах?
Я прибавляю шаг. Огибаю конторку портье, заворачиваю в коридор, ведущий к решетчатой металлической двери лифта. Кабинки нет. Я решаю не ждать, а подняться по лестнице. Мчусь наверх, перепрыгивая через две ступеньки. Я быстр и силен, я стремителен, как огонь, что пылает в моей груди. И вот я уже в коридоре, уже иду к нашему номеру.
Но, подходя ближе к двери, я резко замедляю шаг. Если она мне неверна, не надо, чтобы она слышала, как я подхожу. Я застану ее врасплох, разоблачу. Я замираю на месте. До двери всего два шага. Но я жду. Пытаюсь отдышаться. У меня дрожат руки. Мне надо успокоиться.
И я спокоен. Достаю из кармана ключ. Еще мгновение назад я горел, как в огне, но теперь я спокоен, холоден и собран.
Я подхожу к двери.
Прижимаюсь к ней ухом и слушаю.
Ни звука.
Я подношу ключ к замку под дверной ручкой. Моя рука тверда, словно я держу кисть: только что набрал краску и готов нанести на чистый холст первый мазок.
И вот ключ вставлен в замок, плавно, беззвучно. Свободной рукой я берусь за дверную ручку. Делаю глубокий вдох и поворачиваю одновременно ключ и ручку. Открываю дверь. Тихо-тихо.
В гостиной пусто. Мой мольберт стоит у окна. Дверь в нашу спальню слегка приоткрыта, из щели сочится желтый, как моча, электрический свет. Из спальни доносится тихий смех Соланж, потом шорох одежды и мужское кряхтение.
Я подхожу к двери в спальню и исполняюсь бесконечным, печальным спокойствием. Толкаю дверь и вхожу.
Да, это правда.
Они стоят у изножья кровати, Леклер держит Соланж в объятиях, прижимается к ней всем телом, а она выгибает спину, отклоняясь назад, словно сейчас упадет на постель, ее руки, обхватившие его синюю спину, кажутся ослепительно белыми. Он целует ее в губы, но она видит меня краем глаза, а потом уже смотрит на меня в упор и замирает. Он это чувствует и приостанавливается. На мгновение они застывают передо мной, словно позируют для картины.
Потом она резко сжимает кулаки и делает вид, что колотит его по спине. Они отрываются друг от друга. Леклер оборачивается ко мне и выпрямляется, демонстрируя военную выправку.
У меня мелькает безумная мысль, что мне придется с ним драться.
Но он вдруг моргает и ежится, словно его обдуло студеным ветром, и говорит:
– Все не так, как вы думаете. Она меня соблазнила.
Он щелкает каблуками, идет прямо на меня, мимо меня и исчезает из спальни.
Соланж снова врет, снова актерствует. Я даже и не надеюсь запечатлеть на холсте – при всех моих художественных талантах – непередаваемо сложное выражение ее лица, когда она лихорадочно соображает, как ей отвертеться, вырабатывает план спасения, и боится за свою жизнь, и раскаивается в изменах: не только в той, что сорвалась сейчас, но и в дюжине других, осуществившихся раньше, – и она видит, она понимает, что у меня открылись глаза на ее вероломство, пусть и задним числом.
В комнате жарко, Соланж такая красивая, она – моя Муза, и я медлю в сомнениях. Но потом на меня словно обрушивается столб ледяного, до боли студеного воздуха, и вся моя страсть к этой женщине – томление плоти в единстве с творческим духом – вмиг замерзает и разбивается вдребезги, я стремительно прохожу через комнату, так стремительно, что Соланж даже не успевает измениться в лице, и вот мои руки уже смыкаются на ее горле, и я смотрю, как они давят, сжимаются все сильнее и сильнее, и, отнимая у нее жизнь, я разглядываю свои пальцы – над ними синева, – а потом вижу ее алый рот, разверстый в беззвучном крике.
Наконец она мертва.
Я отпускаю ее, и она падает на кровать.
Мне в ноздри бьет запах.
Грим и «Житан».
Я оборачиваюсь.
Пьеро стоит у меня за спиной на расстоянии вытянутой руки. Стоит с мрачным, торжественным видом.
Он кивает, кладет правую руку себе на горло, что-то хватает под подбородком, его рука поднимается вверх, и белизна поднимается вместе с ней. Белизна – его кожа. И плоть под кожей. Он снимает ее, точно маску, и обнажаются кости шеи, потом – нижняя челюсть, рука поднимается, вот уже показались зубы, скулы и красный, мясистый нос. Рука поднимается еще выше. Последнее усилие – и Пьеро срывает с себя клоунское лицо. Остаются лишь серые кости и пустые глазницы. Только нос не истлел, почему-то остался нетронутым. Красный раздутый нос заядлого выпивохи. Рыхлый, рябой красный нос.
Как и положено черепу, он скалит зубы в улыбке.
Я не в силах заставить себя улыбнуться в ответ.
– Папа, – говорю я. – Что мы наделали?
Ли Чайлд
В прошлом телережиссер, профсоюзный деятель, разнорабочий в театре и студент юридического факультета, Ли Чайлд в какой-то момент лишился работы и был вынужден жить на пособие. И тогда ему в голову пришла светлая мысль написать бестселлер и тем самым спасти от краха семью. «Этаж смерти» завоевал всемирное признание. «Вечерняя школа», двадцать первая книга с главным героем Джеком Ричером, вышла в свет в 2016 году. Персонаж серии, этот вымышленный персонаж, добрая душа – он оставляет Ли достаточно времени, чтобы читать, слушать музыку и смотреть футбольные матчи с участием команды «Астон Вилла» и бейсбольные игры с «Нью-Йоркскими янки».
Ли родился в Англии, но теперь живет в Нью-Йорке и покидает остров Манхэттен лишь в том случае, если того требуют непреодолимые обстоятельства. Больше узнать о писателе можно на его сайте www.LeeChild.com. Там вы прочтете о его романах, рассказах и кинофильме «Никогда не возвращайся» с Джеком Ричером, которого снова играет Том Круз. Страничку Ли также можно найти в «Фейсбуке». Facebook.com/LeeChildOfficial, Twitter.com/LeeChildReacher и YouTube.com/leechildjackreacher.[11 - © Перевод. А. Соколов, 2017.]
Правда о том, что случилось[12 - Рассказ Ли Чайлда «Правда о том, что случилось» вдохновлен картиной Эдварда Хоппера «Вестибюль гостиницы».]
Я остался вполне доволен тем, как давал показания. Ответы были краткими и точными. Я превосходно держал себя в руках. Не сказал ничего такого, чего не должен был говорить. Воспользовался уловкой, которой меня давным-давно научили, – прежде чем отвечать на вопрос, сосчитать до трех. Фамилия? Раз, два, три – Альберт Энтони Джексон. Уловка снижает риск поспешных и неразумных ответов, поскольку дает время подумать. Те, кто задает вопросы, начинают выходить из себя, но ничего не могут поделать. Клятва не требует говорить правду, только правду и ничего кроме правды ровно через три секунды после того, как адвокат противоположной стороны закроет рот. Попробуйте сами. Не исключено, что настанет миг, когда эта уловка поможет вам прикрыть задницу. Но иногда человека так и тянет ляпнуть что-нибудь неразумное. Как в моем случае в то утро. Намерения председательствующего были очевидны: его первый вопрос не по процедуре, а по существу прозвучал так: «Почему вы не на военной службе?» Словно я трус или какой-нибудь извращенец. Как я полагаю, целью было подорвать ко мне доверие, на случай если мои показания станут когда-нибудь известны.
– У меня деревянная нога, – ответил я.
Это сущая правда. Не после Пёрл-Харбора или в результате ранения в бою. Если честно, в штате Миссисипи на меня наехал «форд» модели «Т». Узкий деревянный обод, ненадувная шина, раздробленная голень и только один сельский врач на многие мили вокруг. Он выбрал самый легкий способ лечения из всех – отхватил мне ногу сразу под коленом. Всего и дел. Но армии я оказался не нужен. И флоту тоже. Им требовались все остальные. Я же понадобился другим. Летом 1942 года ФБР подыскивало рекрутов. Моя нога их нисколько не волновала. Кленовая, как бейсбольная бита. Меня и спрашивать о ней не стали. Малость подучили, выдали значок и пистолет и выпроводили в мир.
Поэтому год спустя я был при оружии, хотя и не в регулярной армии. Но адвоката это нисколько не смутило.
– Печально слышать о вашем несчастье. – Фраза была произнесена с таким неодобрением и даже осуждением, словно все произошло из-за моей халатности или я даже спланировал аварию, чтобы увильнуть от армии. Но потом мы недурно поладили. Он главным образом задавал вопросы по процедуре расследования, а я, сосчитав до трех, на них отвечал и к четверти двенадцатого покинул кабинет. Шел, как уже сказал, в хорошем настроении, пока в коридоре меня не сцапал Вандербилт и не заявил, что мне придется дать еще одно.
– Еще одно что?
– Показание, – ответил он. – Но не по-настоящему. Никакой присяги. Никакой ерунды. Без протокола, только для наших архивов.
– А что, необходимо, чтобы в наших и их архивах хранилась разная информация? – спросил я.
– Решение принято, – отрезал Вандербилт. – Нужно, чтобы хоть где-то была зафиксирована правда.
Он отвел меня в другой кабинет, и там мы прождали двадцать минут, после чего появилась готовая делать записи стенографистка – полная, крепко сбитая женщина лет тридцати, волосы светлые с медным отливом. Я решил, что она неплохо бы смотрелась в купальнике. Разговаривать она не захотела. Затем пришел начальник Вандербилта – Слотер. Он утверждал, что родственник Эноса Слотера из бейсбольного клуба «Сент-Луис кардиналс», но ему никто не верил.
Мы сели. Слотер дождался, когда пышка заточит карандаш, и начал:
– Приступим. Выкладывай.
– Все? – спросил я.
– Для наших внутренних целей.
– Это была идея мистера Хоппера, – сказал я.
С обвинениями лучше никогда не мешкать.
– У нас не охота на ведьм, – заявил Слотер. – Начинай сначала. Для последующих поколений.
Раз, два, три.
– Альберт Энтони Джексон.
– Должность?
– Временный специальный агент ФБР, прикомандированный до окончания войны.
– К чему?
– К тому, где мы сейчас.
– И что это такое?
– Проект, – ответил я.
– Его название?
– Группа по разработке материалов.
– Новое название?
– Нам позволено его произносить?
– Да расслабься ты Джексон, – взорвался Слотер. – Ты среди друзей. Не под присягой. Тебе ничего не придется подписывать. Все, что от тебя требуется, – устный рассказ.
– Зачем?
– Мы не навсегда останемся эдакой модной штучкой. Рано или поздно на нас наедут.
– С какой стати?
– С той, что мы за них стараемся. Но они не хотят делиться с нами успехом. – Слотер стал раздражаться.
– Ясно, – буркнул я.
– Так что нам лучше держать нашу версию наготове. Итак, название проекта?
– Манхэттенский.
– Твои обязанности?
– Обеспечение безопасности.
– Успешно выполняются?
– До сих пор – да.
– Что просил тебя сделать мистер Хоппер?
– Начнем с того, что это был не он. Все началось очень просто. Потребовалось соорудить еще один объект. В Теннесси. Много бетона. Специальное инженерное проектирование. Бюджет в двести миллионов долларов. Понадобился человек, который бы за все это отвечал. Моя работа заключалась в осуществлении контроля и проверки.
– Что под этим подразумевалось?
– Мы выискивали всякие странности в личной жизни людей и подозрительные моменты в их политической деятельности.
– Зачем?
– Нельзя было допустить, чтобы их шантажировали с целью выведать секреты. И уж тем более, чтобы они разглашали секреты добровольно.
– За кем ты следил в этой связи?
– За человеком, которого звали Шерман Брайон. Он инженер-строитель. Старикан, но голова по-прежнему варила. Ему решили присвоить чин армейского полковника и привлечь к работе. Если бы за ним ничего не оказалось.
– Не оказалось?
– Поначалу все шло прекрасно. Я понаблюдал за ним во время одного собрания. Его проводили в связи со строительством судов с железобетонным корпусом. Хотел присмотреться к нему на расстоянии, чтобы он не заметил. Высокий малый, хорошо одет, седые волосы, седые усы. В летах, но держится прямо. Вероятно, прекрасная речь. Такого склада человек. Как говорится, аристократ. Все три раза голосовал против ФДР[13 - Франклина Делано Рузвельта.], но официально мы это поощряем. Никаких симпатий к левым. Казалось, что он подходит по всем статьям. Никаких финансовых проблем. Никаких профессиональных скандалов. Не было случая, чтобы рухнула какая-нибудь из его конструкций.
– И тем не менее?
– Далее следовало поговорить с его приятелями. Точнее, выслушать, что они скажут.
– Ну, и что же ты услышал?
– Поначалу немного. Люди подобного склада очень сдержанны. Очень порядочны. Общались со мной так, словно я почтальон. Очень тактично давали понять, что не сомневаются – организация, в которой я служу, нужна и полезна, однако откровенничать не собирались.
– Как же удалось переломить ситуацию?
– Мы частично открывали правду, хотя говорили отнюдь не все. Я намекал, что запущен проект чрезвычайной секретности. Военные разработки. Вопрос национальной безопасности. Намекал, что корабли с железобетонным корпусом жизненно необходимы. Говорил, что в наши дни делиться конфиденциальной информацией их патриотический долг.
– И что?
– Люди понемногу открывались. Им нравился этот человек. Они его уважали. Толковый, деловой, прямо идет к цели. Выполняет все обязательства, с подчиненными обращается хорошо. Профессионал высокого класса.
– То есть с ним все в порядке.
– Было нечто такое, о чем они умолчали. Пришлось поднажать.
– И каков результат?
– Старина Шерман женат. Но циркулировали слухи, что он ходит на сторону. Его, по-видимому, заметили с женщиной.
– Ты расценил, что этот факт может стать поводом для шантажа?
– Я пошел к мистеру Хопперу.
– Сообщи, кто этот человек. Для последующих поколений.
– Мой босс. Директор службы безопасности. Это было нелегкое решение. Мистера Хоппера особенно воодушевляла мысль, что наш кандидат – квалифицированный специалист. Он даже подумывал сделать его не полковником, а бригадным генералом. Считал, что нам требуется именно такой человек.
– Решил ли мистер Хоппер, что шантаж возможен?
– Вообще-то нет. Но как знать, где та черта, которую нельзя переступить?
– Ты посоветовал мистеру Хопперу что-нибудь конкретное?
– Я сказал, что нам нужно получить больше информации. Что нельзя принимать кардинальные решения, основываясь только на сплетнях.
– Мистер Хоппер прислушался к твоему совету?
– Не исключено. Мистер Хоппер не высокомерный начальник. Находит время для каждого из нас. Или ему просто претит устраивать совещания и закручивать гайки. Или он хотел отложить решение на какое-то время. Как бы то ни было, он согласился, что ему требуется больше информации.
– Что ты предпринял, чтобы ее получить?
– В первые три дня я ничего не добился. Старина Шерман не ходил к своим дамам. Был занят на конференции, посвященной бетонным кораблям. А вы как считаете, они и в самом деле могут плавать?
– Кто? Я? – удивился Слотер. – Корабли с железобетонным корпусом?
– Мне эта мысль кажется дикой.
– Я не специалист по морским судам.
– Это же не стальной лист. Корпус получится толстым.
– Давай-ка лучше придерживаться нашей темы.
– Прошу прощения. Итак, наш объект присутствовал на конференции. Работал не покладая рук. Днем в постель ни к кому не забирался. Но мистер Хоппер требовал полной ясности. Ему нравился этот человек, и то, как он справлялся со своим делом. Он не хотел оставлять сомнений. Поэтому нам следовало ждать.
– Как долго?
– Мы немного поспрашивали в округе. Главным образом, в гостиницах. Кого надо, слегка подмазали. И вскоре поступило сообщение по телефону, что старина Шерман снял в гостинице номер на ночь с пятницы на субботу. Двойной номер. Для себя и своей жены, чему никто не поверил. Зачем снимать где-то номер, если у них есть дом? У мистера Хоппера созрел план.
– Какой?
– Мы отправились в гостиницу. Мистер Хоппер решил, что наше дело надо решать в вестибюле, а не в спальне. Гостиничная спальня для такого человека, как он, совсем неподходящее место. Мы изучили поле слежки. Там стояли серые бархатные кресла – три с одной стороны, два с другой. Конторка администратора из массивного резного дуба. В помещение для завтрака вела дверь со шторой. Мистер Хоппер стал прикидывать, как выполнить задачу. Справа от двери в вестибюле имелось окно. В него можно было заглянуть с улицы, но для этого требовалось привстать на мысочки. Что было хорошо, да только не очень. Ему бы не удалось много часов подряд подглядывать в окно. Не с тротуара же вести наблюдение. Прохожие могли запросто вызвать копа. Надо было придумать что-нибудь другое. Но ему ничего не приходило в голову.
– И как же он решил проблему?
– Никак. Я предложил на пару дней прикинуться клерком. Так сказать, действовать под прикрытием. Решил, делать мне будет особенно нечего. Большую часть времени стану прятаться за абажуром торшера, и на меня никто не обратит внимания. А когда настанет время мистеру Хопперу заглянуть в вестибюль, включу наружный неоновый свет. Выключатель там под рукой.
– Твоя уловка заключалась в том, чтобы предупредить босса, когда объект с любовницей придут зарегистрироваться в гостинице?
– Мы решили, что от нее будет двойная польза. Мистер Хоппер, как ему хотелось, визуально зафиксирует факт свидания, а я в качестве сотрудника гостиницы рассмотрю вблизи ту, которая будет выдавать себя за жену объекта. Мистер Хоппер от такой перспективы был не в восторге – я уже говорил, Шерман ему нравился, – но надо было как-то определяться.
– Ваш план удался?
– Нет. Женщина оказалась и в самом деле его женой. Она предъявила мне свое водительское удостоверение. Похоже, чисто автоматически. Наверное, много с ним путешествует. Ездит на всякие закрытые конференции по судам с железобетонными корпусами. Привыкла предъявлять документ. Фамилия была та, которая требовалась. И фотография тоже.
– Как вы поступили?
– Никак. Играл свою роль гостиничного служащего. Затем зазвонил телефон. Меня вызывал мистер Хоппер из телефонной будки на другой стороне улицы. Дело было неотложным. Мы получили сведения, что другая женщина спешила в тот же отель. Именно в это время. Мистер Хопер велел мне быть начеку. Мне надлежало вызвать старину Шермана вниз. Это, на мой взгляд, не представляло трудностей. Он бы не захотел, чтобы я отправил женщину в номер в то время, когда там находилась его жена.
– Эта женщина появилась?
– Все происходило как в кинофильме. В какой-нибудь эксцентричной комедии. Я услышал, что движется лифт. Шахта находилась между мной и помещением для завтраков. Двери открылись, и из кабины появился старина Шерман. Он нес меховую накидку жены. Она следовала за ним шаг в шаг. В голубом платье, с журналом в руке. Я мыслил как агент и в то же время твердил себе: вали отсюда, пока не поздно. Но его жена никуда не спешила и прямо передо мной опустилась на стул. Открыла журнал и принялась читать. Он продолжал стоять в двух шагах от лифта. Я прятался за абажуром торшера. И тут в гостиницу вошла другая женщина. В меховом пальто, в меховой шапочке и в красном платье. Немолодая, примерно возраста Шермана. Она наклонилась и поцеловала в щеку жену Шермана. Затем подошла к нему и проделала то же. Я не мог понять, что происходит. Втроем в одной постели. Ничего худшего придумать нельзя.
– Что произошло дальше?
– Другая женщина села, а жена продолжала читать. Другая подняла взгляд и что-то сказала Шерману. Завязался вежливый разговор. Я включил неон и заметил, как мистер Хоппер заглянул в окно. Он все увидел. Все запомнил. Каждую деталь, включая картину на стене с изображением горного озера. Но не знал, как объяснить развернувшееся перед ним действо.
– Что он предпринял?
– Отступил назад и остался ждать на тротуаре. Старина Шерман вышел с женой, а другая женщина осталась в вестибюле и попросила вызвать ей такси. Я взял на себя инициативу – показал ей значок и понес ту же ерунду, что и друзьям нашего объекта. Национальная безопасность и все такое. А затем задал несколько вопросов.
– И что выяснилось?
– Женщина оказалась тещей Шермана. Моложе его на два года – вот такие дела. Старина Шерман очень счастлив со своей юной женушкой, она счастлива с ним. Теща рада за обоих. Приехала на месяц погостить и считала, что со стороны Шермана очень мило тратить на нее время. Он ее повсюду водил. Мы решили, он так поступал, чтобы угодить жене. И она того стоила, особенно если учесть, что из мужа скоро песок посыплется. Они остановились в гостинице, а не остались дома, поскольку поезд отправлялся очень рано. Паника оказалась напрасной. Многие мужчины женятся на женщинах моложе себя. Закон этому не препятствует. Мистер Хоппер решил, что Шерман для работы подходит, и он уже отправился в Теннесси приступать к делу.
Слотер немного помедлил и сказал:
– Хорошо. Думаю, мы получили все, что нам требовалось. Спасибо, Джексон.
Во второй раз за этот день я вышел с легким сердцем из кабинета, где давал показания. Я не сказал ничего такого, чего не хотел говорить. Часть правды зарегистрировали. Все остались довольны. В итоге мы победили. Затем нас взяли в оборот. Но это не имело значения. Старина Шерман Брайон к тому времени умер.
Николас Кристофер
Николас Кристофер – автор семнадцати книг: шести романов – «Солист», «Вероника», «Путешествие к звездам», «Фрэнклин Флайер», «Бестиарий», «Тигровый синкоп»; девяти поэтических сборников – из самых недавних: «На площади Юпитера», «Пересекая экватор», «Новые и избранные стихи»; исследовательской работы «Где-то в ночи: фильм-нуар»; книги для детей «Настоящие приключения Николо Зена». Он также редактор двух поэтических антологий: «До тридцати пяти» и «Прогулка по дикой стороне». Его книги активно переводятся и публикуются по всему миру. Николас Кристофер живет в Нью-Йорке.
Он пишет: «С 1913 по 1967 год Эдвард Хоппер жил и работал в студии на четвертом этаже дома номер 3 по Вашингтон-сквер. Я живу в нескольких кварталах от его дома из бурого песчаника и почти каждый день прохожу мимо. Вижу свет за его окнами, озарявший так много его холстов, вижу терракотовый кирпич и мансардные крыши, как на его картинах, соседние здания (в том числе и мой дом), которые он часто переставлял на своих картинах, чтобы они вписывались в композицию. И от этого его творчество казалось мне всегда каким-то особенным».[14 - © Перевод. А. Соколов, 2017.]
Комнаты с видом на море[15 - Рассказ Николаса Кристофера «Комнаты с видом на море» вдохновлен одноименной картиной Эдварда Хоппера.]
1
В дом вели две двери. Одна – из маленькой комнаты без мебели – выходила прямо на море. Попасть в нее можно было только со стороны воды. Если в солнечный день широко открыть дверь, отраженные от поверхности моря блики освещали по диагонали половину ближней стены. Когда солнце опускалось за горизонт, стена служила часами: освещенная часть сокращалась, пока совершенно не темнела.
Вторая дверь вела из коридора с обратной стороны дома на неровную тропинку, что вилась по лесу и выводила в темный парк на городской окраине. В нем был фонтан с разбрызгивающими струи воды каменными русалками посередине, и он месяцами стоял сухим. Дома на улицах были терракотовыми и бурыми. Солнце, въедаясь в кирпич, поднимало в воздух хлопья пыли. На закате синеватые окна превращались в янтарные, у пожарных выходов курили и читали женщины, иногда поднимая глаза на вереницу плывущих к морю клочковатых облаков. Одна из них – худощавая с рыжими волосами – держала написанную столетие назад тоненькую книжицу под названием «Комнаты с видом на море». Автор, Клодин Рементериа, была замужем за эмигрировавшим в Америку кораблестроительным магнатом, баском по национальности. Она и сама была из басков и, чтобы порадовать мужа, незадолго до своей безвременной кончины в тридцать лет написала эти воспоминания на их родном языке эускера. Тираж был мизерным, и сохранилось всего несколько экземпляров. До недавнего времени ее воспоминания на английский язык не переводились и не публиковались. Рыжеволосая тридцатилетняя Кармен Ронсон была правнучкой Клодин Рементериа и обладала не только английским изданием, но и одним из сохранившихся экземпляров на эускера.
В тот день Кармен пришла домой в девять. Появилась из леса и зашагала по тропинке с зажатой в пальцах сигаретой и обоими изданиями книги «Комнаты с видом на море» под мышкой. Взяла ключ из-под камня в начале тропинки, отперла дверь. На ней было зеленое платье, украшенный изображениями трезубцев зеленый шелковый шарф, зеленые туфли, а на голове синяя замшевая шляпка с павлиньим пером за лентой. Губы подкрашены коралловой помадой того же оттенка, что лак на ногтях. Клодин Рементериа на черно-белом фронтисписе книги была точно в такой же шляпке.
Кармен направилась по длинному коридору с дюжиной узких белых дверей, спасенных с потерпевшего в Бискайском заливе кораблекрушение океанского лайнера «Сабина». Прошла через комнату с выходившей к воде дверью и села на красный диван в соседней, где на воду смотрело окно, но двери не было. Сняла шляпку и шарф и расстегнула заколку, стягивавшую ее волнистые волосы. Она была высокой, светлокожей, но без веснушек, прекрасное утонченное лицо, руки сильные. Ее голубые глаза с поволокой подходили по цвету к трепетавшим на ветерке занавескам.
Она открыла, устроив на низком столике бок о бок, обе книжки и положила рядом хранившийся в доме эускеро-английский словарь. Хотя она изучала язык эускера и провела два лета в стране басков, все равно читала с трудом – мысленно проговаривала текст и, спотыкаясь, беззвучно переводила. В этот дом ведут две двери… До нее донеслись запахи из расположенной через много комнат кухни. Жарился шалот, шипело на гриле филе амадая, в духовке пеклось печенье.
2
Повар поймал рыбу этим утром, забросив удочку из двери, выходившей в море; его ноги при этом свешивались с порога, а волны лизали пятки его сандалий. Его звали Соломон Фабиус. Много лет он работал на Каллету, мать Кармен. Когда та умерла и оставила дом дочери, он сохранил за собой место. Пообещал Каллете, что даст Кармен экземпляры книги «Комнаты с видом на море». Испанец, родившийся в Сенегале, он говорил по-французски, по-сенегальски, на эускера и по-испански. А вот английским, хотя давно обосновался в Америке, владел еле-еле. Утверждал, что и без того знает достаточно языков. Каллета говорила по большей части на эускера, и это была одна из причин, почему она наняла Соломона. Остальные, включая Кармен и ее отца Клауса, редко понимали, о чем шла у них речь. Датчанин Клаус Ронсон был врачом, познакомился с Каллетой в Венеции и через два месяца женился на ней. Он умер, когда Кармен исполнилось шесть лет – через год после того, как в доме появился Фабиус. Каждый день рождения Ронсона Каллета пила то же шампанское, которым они чокнулись, когда он сделал ей предложение. Произносила тост в его честь и уверяла, что он единственный мужчина, которого она любила и будет любить. После смерти ее мужа они с Фабиусом говорили только на эускера.
Фабиус приехал в Испанию совсем молодым и изучал свое ремесло в лучших заведениях Барселоны и Мадрида. Он работал шеф-поваром в двух пятизвездочных отелях – в «Султане» в Бильбао и «Атлантисе» в Севилье. Его коньком была баскская кухня. Именно в «Атлантисе» после шестой перемены блюд влиятельный юрист из старинной баскской семьи Хуан Азарола признался, насколько его покорило мастерство Фабиуса. Азарола занимался юридическими делами в Кадисе, в пятидесяти милях к югу, и бывал во многих баскских ресторанах. Но даже в Пиренеях редко наслаждался такими редкими и изысканными блюдами, какие готовил Фабиус. Он сказал, что в Америке живет его богатая кузина и ей нужен повар. Сколько бы ни получал Фабиус в «Атлантисе», она обещает вчетверо увеличить его жалованье. Виза, вид на жительство, разрешение на работу и медицинское обслуживание – об этом обо всем позаботятся. А зарплату в названной им валюте будут переводить в любой банк мира по его усмотрению. Интересует его такой контракт? Ошарашенный Фабиус лишь наполовину поверил обещанному, сказав, что ему надо подумать. Азарола ответил, что ему нужен ответ через двадцать четыре часа, до того, как он уедет из Севильи. Фабиус навел справки – у своего босса менеджера отеля и в представляющей «Атлантис» юридической фирме. Отзывы об Азароле были безупречными. Предложение казалось заманчивым. Фабиус его принял и ни разу не пожалел. За последующие четверть века он порядочно разбогател и, хотя пока не признался в этом Кармен, намеревался вскоре уволиться и вернуться в Испанию.
Фабиус был широкоплеч, грудь колесом. Даже в свои шестьдесят восемь лет выглядел выше, чем на самом деле. Он обычно был одет в белую поварскую блузу и брюки, но без поварского колпака. Вместо него на копне седых волос красовалась красная феска с кисточкой. Его жилье в бесчисленных коридорах было настолько далеко от комнаты с дверью на море, что никто, кроме него, не мог найти туда дорогу. В том числе и потому, что согласился он на эту работу при условии, что его жилье останется навсегда и без всяких исключений его личным пространством.
3
У дома было еще одно, на взгляд Кармен, тревожное свойство. Чего, например, стоил факт, что в нем ежегодно, совершенно без содействия людей, появлялась новая комната. Это началось в тот год, когда появился Фабиус, за несколько месяцев до того, как Клауса Ронсона скрутил рак легких. Каллета Ронсон отгоняла мысль о связи двух событий. И никогда не сомневалась, что комнаты могли внезапно появляться, словно вырастали из моря. Утверждала, что подобное, опровергая обычные законы физики, происходит повсюду, только никто этого не замечает. В шесть лет Кармен попросила ее привести примеры того, что все-таки люди замечают.
– Есть саламандры с двумя головами и одним сердцем, – ответила Каллета. – А в бразильских нагорьях водопады, которые текут вверх.
– Ты все это сама видела? – спросила Кармен.
– Конечно. Откуда бы еще я об этом узнала? Такие чудеса – знак удачи или даже божественного благословения.
Кармен понимала, что для матери сама необъяснимость какого-либо факта делала его более реальным и важным. И по мере того, как росла, привыкала к круговой логике и полетам фантазии матери.
Но даже Каллета сдалась, когда ей сделалось ясно, что процесс не намерен прекращаться и неизвестно, сколько комнат в итоге будет в доме. Через семь лет она связалась с архитекторами, которых нанимал ее муж, и объяснила ситуацию. Те ей не поверили. И были потрясены, когда приехали с первоначальными чертежами и обнаружили семь добротно построенных и свежевыкрашенных комнат. Сначала они решили, что над ними хотят подшутить, а помещения возвели реальные строители в реальном времени. Но с какой стати было над ними смеяться? Особенно если учесть, что час их работы обходится Каллете в четыреста долларов. Через два года те же архитекторы нанесли ей неожиданный визит, рассчитывая, что застанут врасплох, но обнаружили две новые комнаты. Один из них, обследуя дом, заблудился и, оказавшись в темном помещении, споткнулся и сломал руку. Другой, из испанцев правого толка, чей отец служил диктатору Франко, сердито заметил компаньону, мол, вот что бывает, если соберешься работать на басков. И, решив побороть дьявольщину, в качестве меры экзорсизма сжег на лужайке чертежи дома. Прощаясь с Каллетой, он бросил, что ей нужен экзорсист, а не архитектор. На следующий день у него случился обширный инфаркт.
4
Месяц назад в один из промозглых дней с Кармен случилось нечто необычное. Она взяла небольшую лодку, некогда принадлежавшую ее матери. С детских лет она умела управлять этим суденышком, и ничего плохого с ней никогда не происходило. Но на этот раз в спокойном море поднялась высокая волна и перехлестнула через борт. Ее не ударило, и она не покалечилась, не потеряла сознания, лодка не перевернулась, но в то долгое мгновение, приподнятая волной и словно подвешенная во времени, Кармен испугалась, что ее унесет в море. Однако волна рассыпалась в водную пыль, море успокоилось, и она благополучно добралась до берега.
С того дня Кармен не сомневалась, что процесс умножения комнат ускорился: каждая новая возникала теперь не ежегодно, а ежемесячно. Сколько бы она ни пыталась их пересчитать, всякий раз цифра получалась иная. Снаружи дом оставался таким, каким его построили тридцать лет назад, но внутри с каждым новым обследованием становился все больше. В итоге Кармен убедилась, что не способна ориентироваться в собственном доме. В ее сознании он превратился в непомерно огромное сооружение. Теперь комнаты и коридоры не только преумножались – они раздвигались, сжимались, меняли положение. Планировка стала гибкой. В одном и том же коридоре в различные дни она находила ответвления то в четыре спальни, то в две. Но бывали случаи, когда он кончался тупиком с запертой дверью в кладовку.
Комнаты были спальнями и гостиными. Стены покрашены в белай цвет, потолки – в голубой. Обстановка спален была одинаковой: кровать, бюро и прикроватная тумбочка. Во всех гостиных стояло по столу с зелеными стеклянными лампами и по мягкому креслу. На каждом столе лежало по голубой тетради и ручке. Кровати были тщательно заправлены, в тетрадях никаких записей.
В доме ночевали всего двое: Фабиус в неизвестно где располагавшемся жилище и до недавнего времени Кармен. Ее спальня и студия находились на маленьком втором этаже и представляли собой изолированное пространство вроде смотровой башни. Наверх вела винтовая лестница, и оттуда открывался обзор на триста шестьдесят градусов. Три окна выходили на море, четвертое – на лес.
Кармен не знала, почему Фабиус лучше других ориентировался в доме. Он не только умел приходить из своей зоны и возвращаться обратно, но быстрее, чем кто бы то ни было, находил дорогу в других местах. Однажды она спросила, как у него это получается, и он сначала притворился, что не понимает, чего от него хотят. Когда же она повторила вопрос на своем ломаном французском, он увильнул от ответа – сказал, что дом, «как всегда утверждала ваша мать, очень счастливый дом». И Кармен поняла, что больше ничего от него не добьется.
5
Хотя Кармен всю жизнь провела бок о бок с Фабиусом, она знала о нем на удивление мало. Его детство, школьные годы и жизнь в Сенегале – все это было скрыто завесой тайны. Ни на одном из известных ему языков он никогда о себе не рассказывал. Кармен не сомневалась, что мать знала о нем больше, гораздо больше, но лишь однажды коротко поделилась с дочерью, откуда Фабиус родом.
Сказала, что отец Фабиуса был испанским миссионером. Он женился на француженке – вдове инженера, которую отговорил совершать самоубийство. Она вышла на площадь деревеньки в джунглях, где в тени дремали шелудивые собаки и в пыли ковырялись куры, и приставила к сердцу пистолет. Дуло холодило грудь. Поясница стала мокрой от пота. Отец повара отшвырнул брошюры, которые раздавал прохожим. Они назывались: «Спасение – твой компас» и «Ставь парус, чтобы плыть по морю света». Сжав ладони, он рухнул на колени. Озадаченная, не мигая и не говоря ни слова, она опустила пистолет. И смотрела, как он поднимается, берет оружие и ставит на предохранитель. Он увел ее в тень к замшелой скамье под железным деревом, на которую вдова, разрыдавшись, рухнула. Он сел с ней рядом, и четыре часа они не произносили ни слова. Потом она рассказала, что ее дочь, единственный ребенок, утонула в реке во время сезона дождей. Неделей позже она вышла замуж за миссионера и через девять месяцев родила младенца, который теперь готовит пищу в доме у моря. Она нарекла мальчика Соломоном и, баюкая сына, сказала его отцу, что тот проживет сто лет или больше.
Кармен знала, что единственными близкими родственницами Фабиуса были семидесятилетние сестры-близнецы. Одна была бывшим преподавателем точных наук на пенсии и жила в Марселе, другая владела ночным клубом в Дакаре. Фотография сестер, снятых в двадцать лет, находилась на полке в кухне. Обе, в белых платьях, стояли, защищаясь от жаркого солнца под одним зонтом. Каллета говорила, что Фабиус не был женат, и Кармен не знала, чтобы у него были друзья. Оставаясь четверть века наемным работником, он в то же время был полным хозяином в доме. Редко его покидал, за исключением двух недель в году, когда ездил к одной из сестер. Выходил в море на океанском каяке и греб, пока не оказывался за много миль от берега, и, независимо от времени года и погоды, дважды в день подолгу купался. Продукты и запасы ему доставляла два раза в неделю частная судоходная компания. На кухне он всегда держал шахматную доску и, когда готовил, разыгрывал знаменитые партии. Алехина, Капабланки, Морфи.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Сноски
1
© Перевод. Т. Покидаева, 2017.
2
© Перевод. Т. Покидаева, 2017.
3
Рассказ Меган Эббот «Стриптиз» вдохновлен одноименной картиной Эдварда Хоппера.
4
«Июньская невеста» – голливудский фильм 1948 г. с Бетт Дэвис в главной роли. – Здесь и далее примеч. пер.
5
«Конфеты с кремом от мадам Ку» (фр.).
6
Имеются в виду девушки, танцевавшие в театральных постановках «Безумства Зигфелда», очень популярных на Бродвее в первой четверти XX в.
7
© Перевод. А. Соколов, 2017.
8
Рассказ Джилл Д. Блок «История Кэролайн» вдохновлен картиной Эдварда Хоппера «Летний вечер».
9
© Перевод. Т. Покидаева, 2017.
10
Синий вечер (фр.).
Рассказ Роберта Олена Батлера «Soir Bleu» вдохновлен одноименной картиной Эдварда Хоппера.
11
© Перевод. А. Соколов, 2017.
12
Рассказ Ли Чайлда «Правда о том, что случилось» вдохновлен картиной Эдварда Хоппера «Вестибюль гостиницы».
13
Франклина Делано Рузвельта.
14
© Перевод. А. Соколов, 2017.
15
Рассказ Николаса Кристофера «Комнаты с видом на море» вдохновлен одноименной картиной Эдварда Хоппера.

      Купить на ЛитРес